еще пару вечеров, в безопасности и одиночестве, они вдвоем просто стояли в дверях грузовика. Томми обнимал Марио за пояс, и в их уединении был лишь покой.

Некоторое время погодя, когда одевались к выступлению, Марио бросил:

— Чувствую удачу. Попробуем тройное, Анжело?

— Тебе решать, — отозвался Папаша. — Только скажи директору, пусть объявит заранее.

Почувствовав резкую тяжесть в груди, Томми нервно потеребил значок.

Позже, когда барабаны принялись выбивать частую тревожную дробь, Томми взглянул на Папашу Тони. Тот, как всегда, когда Марио покидал мостик для сложного трюка, суеверно отвел глаза. Он даже на двойное сальто не смотрел.

Томми же не мог отвести взгляда от летящего тела. Вперед — и назад — снова вперед, все выше и выше, и… Боже, стропы перепутаются, нельзя так высоко…

Парень отпустил перекладину, перекувыркнулся — раз, другой, третий — хватка запястий, и Томми снова начал дышать. Ему никогда не удавалось услышать аплодисменты.

После представления группка поклонников подошла за автографами. Глядя, как они суетятся вокруг Марио, Томми едва не лопался от любви и гордости. Чувства были столь сильны, что он наверняка покраснел. Пока парень смеялся и болтал снаружи, пришел Папаша Тони и положил руку мальчику на плечо.

— Что притих, Томми? Не стоит завидовать. Когда-нибудь и к тебе придет слава.

Сконфуженный, изумленный — как мог Папаша решить, будто он завидует Марио? — Томми взорвался потоком слов.

— Нет, нет! Я не… — он горячо беспомощно вспыхнул. — Просто… он такой… и я так… что он делает, что они делают… и я здесь, с вами, с ним, и он мой друг и… так много всего… я поверить не могу!

— Ясно, — Папаша чуть нахмурился. — Интересно знать…

Но он не договорил. Марио, пребывающий в отличном настроении, запрыгнул на ступеньки. Томми открыл было рот, но обнаружил, что не в силах выдавить и слова.

— Ebbene, Signor Mario, — бросил Папаша. — Лучше бы тебе собрать свои полотенца и грим, если не хочешь, чтобы все разлетелось по полу на следующем переезде.

Ты ведь так и не нашел пару к своему зеленому носку?

Марио ослепительно улыбнулся.

— Видишь, Везунчик, в этой семейке тебе никогда не дадут почивать на лаврах.

Папаша уж позаботится, чтобы слава не вскружила мне голову.

Он принялся собирать вещи, однако Томми вмешался:

— Пожалуйста, можно мне…

Он чувствовал, что взорвется, если не даст хоть какой-то видимый выход обуревавшим его чувствам — и предложение помощи было единственным, до чего он додумался. Томми подобрал разбросанные полотенца, трико, обувь, сложил накидку. Убрал все с полки и спрятал в чемоданчик для грима. Марио, который ополаскивал лицо холодной водой и расчесывал кудри, оглянулся на него с улыбкой, но Томми не посмел встретить его взгляд при посторонних.

Спустя три часа, когда они принялись укладываться, Марио с тихим смешком встал на колени у кровати Томми.

— Везунчик? Слушай… давненько мы уже не…

Томми сглотнул и ляпнул:

— Ну, у нас других дел хватало.

— Значит, ты как я? Не скучаешь, когда другим занят?

— Не то чтобы не скучаю… — с достоинством начал Томми, однако Марио оборвал его быстрым крепким объятием.

— Я не вздумал все забыть и не запал ни на кого другого. Просто решил, что некоторое время не стоит испытывать судьбу. Ты же не слишком огорчился?

— Нет, — честно ответил Томми. — Ты был гораздо приятнее в других отношениях.

Марио хихикнул.

— Похоже, этот проклятый пассаж немного нас приструнил.

Он наклонился ниже и прошептал:

— Ну, пора наверстать упущенное. Я слышал, Анжело нету… Все знают, где он проводит ночи. А Папаша спит. Если будем тихонько…

Несмотря на всплеск физического возбуждения, Томми напрягся под рукой, поглаживающей его голую спину. Не выйдет ли Марио на новый виток раздражения и вины? Он слегка тревожился из-за того, что Марио пошел против собственных правил. Но все это осталось невысказанным, и Томми был счастлив, когда парень забрался к нему под одеяло. Больше они не говорили — словами, потому что оба понимали опасность слов — но Томми чувствовал, что Марио, пусть и беззвучно, рассказывает ему о тысяче вещей.

На протяжении недель, которые Томми называл сейчас «плохими временами», им приходилось довольствоваться торопливой связью. Всегда присутствовала спешка и — по крайней мере со стороны Марио — некоторая грубость. В сочетании с нетерпеливостью и неопытностью Томми это порой делало их любовь больше похожей на драку, чем на объятия. Томми знал, что Марио умеет быть мягким — и тогда были секунды ласковости и осторожных прикосновений — но даже в лучших моментах сквозило отчаянное напряжение. Теперь этого не было. У Томми сложилось впечатление, что сегодня Марио пришел к нему не из-за собственной нужды, а просто в ответ на поток эмоций. Никогда еще с той первой ночи в Оклахоме, ночи большой грозы, в их слиянии не было столько нежности.

Погружаясь в сон, Томми смутно удивлялся тому, что все его недовольство растворяется в болезненном восхищении и восторге.

Если бы он всегда был таким. Но каким бы он ни был, я все равно люблю его.

Когда Марио заворочался, собираясь перебираться к себе, Томми ощутил себя голым и уязвимым. И хотя он не выдал себя ни единым движением, Марио все равно почувствовал: придвинулся ближе и держал его, пока мальчик не уснул.

Как-то после утренней тренировки Анжело сказал:

— Собираюсь в город за покупками. Хочешь прокатиться?

Томми заколебался.

— Мэтт тебя отпустит. А то ты уже света белого не видишь. Давай, Том, застегни рубашку и надень галстук. Прокатимся по магазинам, а на обратном пути пропустим по стаканчику молочного коктейля.

Выведя машину на дорогу, Анжело, насвистывая, опустил стекла. На дворе стоял август, и палило немилосердно. В салоне