в 1806 году правовая ситуация ничуть не прояснилась (см. главу 14). Мы располагаем лишь фрагментарной информацией о применении соответствующих норм. На территории Пруссии в период с 1854 по 1878 год велось чуть менее ста предварительных дел по религиозным преступлениям. При общей численности населения в 17–22 миллиона человек это не так уж много, особенно если учесть, что, помимо случаев богохульства и оскорбления религии, к этой группе преступлений также относились препятствования богослужениям и осквернение могил[799]. Практически невозможно определить, какие именно конкретные преступления скрываются за этими цифрами. Отдельные случаи до 1848 года, попавшие в специальную литературу, по крайней мере показывают, что зачастую речь шла не о впечатляющих делах, а – как и в прежние времена – об обычных повседневных спорах.

Например, в 1832 году перед судом предстал обедневший бывший владелец поместья в Саксонии, живший в одной комнате со своей женой в местной богадельне[800]. Одиннадцатью годами ранее он принял католическую веру. Две соседки через тонкие стены слышали, как он рассказывал жене, что, по словам священника, гостия – это тело Христово, хоть это лишь мучное тесто. Он нуждается в ней не больше, чем в «кислой навозной жиже», которую он прежде пил в качестве вина на лютеранских богослужениях. Обвиняемый не отрицал этих слов, но пытался оправдать их своей католической позицией. Его адвокат утверждал, что это было в худшем случае преувеличенное рвение к католической конфессии. Он также говорил о том, что его клиент обнищал и находится в расстроенных чувствах. Лейпцигский суд присяжных отклонил это оправдание без дальнейших объяснений и приговорил обвиняемого к шести месяцам тюремного заключения за слова, сказанные в собственных четырех стенах. Саксонский король Антон и принц-соправитель Фридрих отказали в помиловании, «хотя сами были католиками, так как с большим уважением относились к религиозным обычаям своих протестантских подданных». Сравнительно суровое наказание, как и вся процедура, все еще дышало духом старого режима.

Несколько лет спустя, в 1835 году, мастер кузнечного дела Хауэр из Вексельбурга также был обвинен в богохульстве в Лейпциге[801]. В своей гостиной, в присутствии нескольких других ремесленников, он якобы сказал, что «Иисус был незаконнорожденным, а Иоанн – переодетой девушкой, с которой Иисус имел отношения». Адвокат прибегнул к тонкой теологической дифференциации: не сам Бог, а только Христос, Дева Мария и апостол Иоанн стали объектом насмешек и пренебрежения, что было предосудительно, но объяснимо с учетом времени – «после того как… национализм одержал победу над вероучением, почерпнутым из символических книг, а самые просвещенные и мудрые учителя религии уже давно перестали признавать троичность Божества…», т. е. после того, как один Бог стал считаться высшим существом, а Спаситель – лишь образцовым человеком, высказывания против него уже не могли рассматриваться как богохульство.

Несмотря на это, суд Лейпцига приговорил обвиняемого к одному году лишения свободы, который апелляционный суд в Дрездене сократил до трех месяцев. Суд пояснил, что руководствовался не столько несомненно аморальным характером деяния, сколько «политической точкой зрения». Государство было заинтересовано в наказании только в том случае, если «антирелигиозная дерзость вызывала общее негодование» и ставила под угрозу уважение к тому, на чем основаны «мир и порядок в государстве». Суд не увидел этой опасности из-за отсутствия огласки, а также из-за добропорядочного образа жизни подсудимого до этого момента – в общем, это было довольно мягкое наказание за довольно грубые высказывания.

Повседневные конфликты, подобные упомянутым выше, вероятно, были причиной значительной части судебных процессов по обвинению в богохульстве на протяжении XIX и начала XX века[802]. С другой стороны, значение обвинений в богохульстве на политической арене до 1871 года при нынешнем состоянии исследований трудно оценить. Обвинение против «кощунственного» культа личности вокруг лидера рабочих Фердинанда Лассаля, убитого на дуэли в 1864 году, имеет довольно причудливые черты. В борьбе фракций во «Всеобщем германском рабочем союзе» после гибели Лассаля некоторые сторонники превозносили покойного в религиозном духе, что вызвало реакцию государства. По воспоминаниям Августа Бебеля, который впоследствии критиковал «эти взгляды, слегка граничившие с идиотизмом», тема «Христос и Лассаль» стояла на повестке дня многочисленных народных собраний. Социал-демократическому политику и лирику Фридриху Вильгельму Фрицше было предъявлено обвинение в Берлине в 1868 году за соответствующую лекцию, «в которой прокурор увидел богохульство». Фрицше был оправдан только потому, что не удалось доказать наличие у него злого умысла[803]. В Хемнице представитель рабочего объединения Бохман был обвинен в богохульстве за распространение «лассальянского символа веры»:

«Я верую в Фердинанда Лассаля,

Мессию девятнадцатого столетия;

В социально-политическое возрождение

Моего народа, томящегося в страданиях,

В неопровержимые догмы рабочего класса,

Данные нам Фердинандом Лассалем,

Который родился от презренного имени,

Жил в самом сердце народа,

Пострадал от буржуазии и реакции,

Погиб от руки убийцы,

Воскрес в груди верных учеников,

Вознесся в духе трудового народа,

Откуда придет судить

Всех врагов его учения!»

Бохман отреагировал на это обвинение в воинственной манере: подобные «испытания» только укрепляют «веру» в Лассаля и делают ее неискоренимой, как это уже произошло в случае с первыми христианами[804].

Искусству и литературе той эпохи также пришлось столкнуться с рядом соответствующим образом обоснованных цензурных мер. В дополнение к обвинению в политической измене и осуждению моральной безнравственности, обвинение в унижении религии было классическим инструментом цензоров[805]. В соответствии с этим прусский министр граф Сайн-Витгенштейн-Гогенштейн в мае 1819 года заявил, что полицейские цензоры должны отказывать в разрешении на печать всех текстов, оскорбляющих правительство, безнравственных, аморальных, непристойных или «вредящих благоговению перед религией»[806]. На основании таких указаний летом 1835 года Берлинская оберцензурколлегия запретила роман «Wally die Zweiflerin» («Валли сомневающаяся»), написанный журналистом Карлом Гуцковом, представителем либерально настроенного движения молодых литераторов. Эту «никчемную» книгу, как утверждается в обосновании, стремились «прославить самым наглым очернением христианства, самыми презренными оскорблениями божественных основателей христианства и вообще самым разнузданным глумлением над любой религиозной верой». Прусский король Фридрих Вильгельм III лично пожаловался великому герцогу Баденскому на «Валли»; в результате оставшийся тираж был конфискован в Мангейме, а против автора и издателя было инициировано судебное разбирательство. Автор был заключен под стражу на шесть недель, а затем приговорен еще к четырем неделям тюремного заключения. Из многих обвинений было оставлено в силе только «пренебрежительное изображение веры христианских религиозных сообществ»[807]. Кстати, цензурные меры коснулись не только литературы, но и театра – на сцене необходимо было по возможности избегать профанации религии. Поэтому даже «Фауст» Гёте часто становился объектом мелочных стараний цензуры. «Дьяволу не место на сцене», – категорично заявила Лейпцигская консистория в 1829 году, и то же самое, конечно, относилось к самому Богу (который появляется в «Прологе на небесах»)[808].

Под знаком параграфа 166 Имперского уголовного кодекса

Возникшая в 1871 году империя, федеративное государство Германия под гегемонией Пруссии, принесла с собой не в последнюю очередь единый Имперский