(раны, набедренная повязка, нимб, надпись INRI), но в армейских сапогах и противогазе и «вооруженный» маленьким крестом в левой руке. На рисунке была надпись: «Заткнись и продолжай служить»[843]. В декабре 1928 года окружной суд Берлина-Шарлоттенбурга приговорил каждого из двух обвиняемых к штрафу в 2000 марок за этот рисунок. Кроме того, все печатные копии должны были быть уничтожены. Рассмотрение апелляции во Второй большой уголовной коллегии земельного суда Берлин-Моабит под председательством судьи Юлиуса Зигерта, который вообще-то считался очень консервативным, неожиданно закончилось в апреле 1929 года оправдательным приговором, на который прокурор подал апелляцию – с успехом, поскольку Вторая уголовная коллегия имперского суда в Лейпциге отменила оправдательный приговор и вернула дело в суд низшей инстанции. После длительной задержки дело было вновь рассмотрено уголовной коллегией судьи Зигерта, который ранее безуспешно заявлял о своей предвзятости. На этот раз суд затянулся на два дня из-за большого количества приглашенных экспертов – в прессе с насмешкой и уважением говорили о «Моабитском соборе»[844]. В итоге снова был вынесен оправдательный приговор. Однако последнее слово было за имперским судом в Лейпциге во время второго слушания апелляции. Хотя формально он поддержал оправдательный приговор, но ограничил его, приказав конфисковать все имеющиеся экземпляры «Христа в противогазе» и уничтожить печатные копии (что в конечном итоге не было сделано)[845].

Скупые данные о юридических событиях не создают достаточного впечатления об интенсивности политической полемики в обществе, об огромном резонансе с сотнями статей не только в немецкой, но и в международной прессе и о заявлениях ассоциаций и отдельных лиц. Только в апреле 1929 года, после первого оправдательного приговора, представители разных партий шесть дней выступали по этому вопросу в прусском парламенте. И последнее, но не менее важное обстоятельство: длительность судебного процесса также то и дело возбуждала журналистские дебаты. В целом процесс по делу о богохульстве против Гросса и Херцфельде приобрел значение образца для политической культуры поздней Веймарской республики. Конечно, существует множество свидетельств, подтверждающих репрессивную практику судебной системы и подстрекательские тенденции в общественной сфере в Веймарской республике. В целом, однако, если принять во внимание широкий спектр мнений и не в последнюю очередь фактические оправдательные приговоры, вырисовывается гораздо более неоднозначная картина. Мориц Гольдштейн в газете «Vossische Zeitung» в декабре 1930 года увидел в этом событии знак того, что в эпоху брожения мужественные люди подготовили лучшее будущее[846], – взгляд, к сожалению, слишком оптимистичный, если учитывать дальнейшую историю.

Один из вопросов, обсуждавшихся в ходе судебного процесса, заключался в том, могут ли вообще художественные изображения подпадать под категорию богохульных преступлений. В первом оправдательном приговоре это отрицалось; в феврале 1930 года имперский суд признал это юридическое заключение ошибочным. «Высказывания», на которые направлено законодательство, могут быть выражены в устной и письменной форме, а также в виде изображений, постановил он. Именно через «оскорбительное изобразительное представление [может быть нанесен ущерб] чести и святости Бога, именно изображение [может] оказаться особенно оскорбительным благодаря своей непосредственной наглядности»[847].

Однако более актуальной с точки зрения того времени была дискуссия о намерениях художника и о возможных последствиях его произведений. Гросс несколько раз давал показания в суде о своих мотивах и целях. Его Христа следовало понимать как «заявление против представителей церкви, призывающих к войне»: «Я должен решительно отвергнуть идею о том, что я насмехаюсь над Христом, когда изображаю его в противогазе. Я просто показываю ужасную жестокость эпохи, способной на такие дела». По мнению Гросса, старые мастера изображали страдания Христа гораздо сильнее и поэтому все они должны были быть осуждены за богохульство[848]. Гросс также объяснил, что слова под картиной были обращены к Христу, который, если бы во время войны снова сошел на землю в качестве проповедника Евангелия, был бы встречен лишь жестоким криком «Заткнись и продолжай служить!». Поэтому он хотел нанести удар только по недостаткам и по отдельным представителям христианской веры, а не по религии в целом.

В своем первом решении земельной суд Берлина-Шарлоттенбурга выразил сомнение в благородных мотивах художника. После столь же подробного, сколь и сомнительного анализа рисунка суд пришел к выводу, что графика скорее создает у зрителя впечатление, будто именно Христос обращается к человечеству со словами, написанными под рисунком. Таким образом, суд расшифровал основной смысл всей работы (а также всего альбома «Фон») как «заявление о банкротстве христианства», вызванное войной, – тем самым судьи усмотрели здесь состав преступления согласно параграфу 166. Суд напрямую отказался от любых дальнейших рассуждений о природе и возможных границах сатиры[849]. Большинство экспертов, дававших показания в суде, смотрели на вещи иначе. Например, имперский уполномоченный по культуре Эдвин Редслоб подчеркнул, что не видит в изображении «никакого кощунства, а скорее потрясение, вызванное этическими мотивами», актуализацию христианства, «повторное переживание жертвенной смерти Христа». Еще более резко высказались евангелический пастор Август Блейлер, считавший бунт против войны, даже использующий оскорбительные средства, грехом, который может быть оправдан, левый католический публицист Вальтер Диркс, резко осудивший «милитаристских еретиков», и Ганс Альбрехт как представитель квакерской общины[850].

В ходе различных судебных разбирательств все больше выкристаллизовывались два совершенно разных критерия оценки. В судах под председательством Юлиуса Зигерта руководящими принципами были этические намерения обвиняемого и сложность его изобразительной программы. Конечно, существовала вероятность недопонимания, но она не могла быть основанием для обвинительного приговора. Доводы обвинения были совершенно иными, поскольку они считали решающим «усредненное восприятие всего общества». Имперский суд также считал мерилом «простое чувство обычного религиозно настроенного человека»[851].

Правые политики не сомневались в том, что чувствуют эти «обычные люди». В ходе дебатов в ландтаге ультраконсервативные депутаты, такие как фон Рор (Немецкая народная партия), расценили оправдательный приговор как «безграничное попрание всех христианских чувств в Германии» и быстро перебросили мостик к государственной измене. Подобным образом национально-консервативный депутат Понфик охарактеризовал приговор как «признак больного времени» и предупредил о революционном перевороте[852]. Важно отметить, что чувства простых людей не рассматривались как забота одной (хотя и большой) группы, а были объединены с предполагаемыми функциональными потребностями государства. В то же время – и, в принципе, совершенно правильно – критике Гросса приписывалось политическое измерение. Так, вроцлавский профессор теологии Фридрих Вагнер в качестве свидетеля-эксперта заявил, ссылаясь на оскорбленные чувства христиан (видимо, всех), что Иисус здесь «объективно высмеян и низведен до средства антивоенной пропаганды». В том же плане евангелический пастор и впоследствии профессор Гельмут Шрайнер назвал альбом анархической поделкой, высмеивающей все авторитеты и порядок и тем самым наносящей ущерб национальному сообществу. Некоторые судьи придерживались аналогичной точки зрения. Так, защитник Гросса вспоминал впоследствии, что судья земельного суда Тёльке понимал войну как своего рода крещение огнем – с такой точки зрения ее критика должна была представляться действительно