Я прихожу в полночь. Коди не спит. У Коди закончились таблетки. Он предлагает посмотреть прохождение игры. До часу остается достаточно времени, поэтому я не отказываю. В конце концов, я вижу, как тебе нравится показывать меня друзьям. Показывать нас. В своем особом понимании этого местоимения.

Очевидно: с тобой остальные страшат меня куда меньше, и внутри расползается прочная материя сладостного тепла, когда я чувствую и замечаю в каждой черте твоего лица и тени позы или жеста, как хорошо и спокойно ты себя ощущаешь в эти минуты важного тебе командного духа.

Когда заканчивается первая серия, до часу ночи всего пара минут. Коди уходит в ванную, ты спрашиваешь, чего мне хочется. Уйти или остаться.

Я смотрю на свои согнутые колени, а после на затемненную комнату, спрятанную за ярким отсветом экрана ноутбука. Он перед кроватью на стуле, сияет качеством картинки с застывшим на паузе андроидом-детективом в момент принятия важного решения. Мне сразу думается, что жизнь – это джойстик с кнопками, который я, по сути, могу передать в любые другие руки. Каждый ведь может. И отдает. А после привыкает, потому что вот так наблюдать за жизнью персонажей мне, например, тоже нравится куда больше, чем играть за них самому.

А потом. Потом я чувствую твою ладонь на своем затылке. Пальцы вплетаются в волосы, побуждая прикрыть глаза. И я делаю, как ты просил.

Веранда, душная погода, холодный лимонад, вредная собачонка, твой осевший голос. И игры, в которые ты по-прежнему играешь в навороченном визоре, выходя из круга и что-нибудь снося.

Я остаюсь. Не потому что сгораю от любопытства, желая знать, как будет складываться дальнейшая судьба героев. Нет. Просто… в моем воображении ты сносишь дорогущую вазу нашей приемной дочери, пытаясь отстреляться от виртуальных противников.

А потом возвращается Коди. Мы смотрим выпуск за выпуском до восьми утра, пока не трещит будильник. Монстры не осмеливаются подойти, пока ты сидишь рядом. Дышишь рядом, комментируешь решения игрока и каждую секунду касаешься меня плечом.

Я не смотрю в щель между полом и дверью. Чувствую, что сюда никто не сунется. Если б не игра, я бы сбился с толку, осознавая снова и снова:

монстры совершенно точно страшно тебя боятся.

21.2

Ты встретился с моими родителями.

Я этого не видел. Потому что ты приехал утром в первую субботу апреля, не предупредив, и Кори провела тебя в основной дом, веля дожидаться, когда уйдет король.

Я не стал ни у кого спрашивать, что тебе говорили, как себя вели и как все прошло. Все равно: чем больше глубина твоего погружения в мою жизнь, тем больше я кусаю палец. Иногда он красный от того, как сильно стараюсь прикусить, чтобы было похоже на результат рычащей вредности маленькой собаки.

Во вторую субботу апреля ты приезжаешь в убежище, когда я уже сходил в душ и отмыл краску. Приезжаешь и остаешься. Словно так и должно быть. Мы смотрим несколько частей «Обители зла», а потом ты долго объясняешь, в чем разница между сюжетом компьютерных игр и экранизаций. Становится поздно, и ты собираешься уезжать. Надеваешь ветровку, ботинки и хватаешь свой шлем. Я молчу. Я молчу очень долго. Все то время, пока ты собираешься.

А потом спрашиваю, как ты поедешь, если уже так темно. Ты говоришь, что ездил поздними вечерами бесчисленное количество раз и для тебя это не проблема. Я отвечаю, что это проблема для меня. Ты спрашиваешь: беспокоишься? Я признаюсь, что очень. Ты говоришь: все будет хорошо, и подходишь, чтобы обнять на прощание. Я стою, опираясь о стол ладонями, и не могу поднять руки, чтобы коснуться в ответ. Ты мажешь губами по моей шее и теплыми узорами выдыхаешь: рядом с тобой я безумно счастлив.

Внутри бешено стрекочет и царапается о ребра. Я не дурак, я все про себя понимаю. Тогда понял тоже. Когда ты начинаешь отстраняться, мои пальцы – весь я целиком и полностью – собираются в кулак и вцепляются в твою ветровку. Голос у меня прячется за волнением и громкими щелчками из груди. Не могу поднять глаза. Но все-таки говорю:

– Останься со мной.

Потом тишина, и топот собак, и часы над дверью, и целая картина мира с преобладанием красок. Я начинаю бояться и сжимаю кулак еще сильнее, лишь бы не слышать, как учащенно мне дышится. А потом не дышится вовсе.

– Можно навсегда? – твой вопрос выпрыгивает из ниоткуда.

Захватывает изнутри. Ловит. Глаза встречаются с твоими, и меня затапливает нежностью, свернувшейся в центре целого круга решимости. Я такой дурак. Так много часов потратил, мечтая быть кем-нибудь другим. Грезя о мужестве, трезвости мысли, воле и бесстрашии, чтобы подойти в свое время и задать тебе этот вопрос. Я так много терзал себя этими фантазиями, что ни разу не подумал о том, что ты…

…что, если нас двое, а нас непременно двое, задать его может не только одна из сторон.

Глупый маленький эльф не догадался.

Глупый маленький эльф не придумал, что говорить.

А ты и не ждешь. Медленно опускаешь шлем на стол позади меня и наваливаешься всем телом, чтобы я чувствовал твои объятия, наверное, даже костями. До них пробирает сразу же. Когда под твоими руками слегка задирается моя футболка и теплая ладонь находит поясницу. С затылка сыпется подкожный порошок, но я не произношу стоп-слово, и потому ты тянешься выше, вдоль позвоночника, собираешь кристаллы моей уязвимости. Когда намеченный путь кончается, ладонь спускается к талии. Ты сжимаешь ее, отстраняешь меня от стола, делаешь себя единственной опорой.

Может быть, мы стоим так целый час, потому что все, что я запомнил, это твои вдохи и выдохи, рассыпанные по шее, легкое сопение и теплые руки, сжимающиеся все крепче. Потом мы гуляем с собаками, после – немного без них. А когда возвращаемся, ты ложишься на диване, ничем это не объясняя и ничего не спрашивая.

Я полночи не могу заснуть. Мне совершенно серьезно кажется, что на пояснице колется и ноет свеженабитая татуировка.

21.3

Мы говорим. Много. Очень много.

Ты совершенно открыт и тянешься каждым действием, показываешь все свои вкусы, предпочтения, рассказываешь истории, говоришь о детстве, героях, персонажах, друзьях,

мечтах. Разворачиваешь передо мной всю свою жизнь. Слушаешь при мне голосовые своих родителей, братьев, не пытаешься расставлять грани или делать маленькие шаги.

Но ты не давишь. Тебе под силу непринужденное поведение, слитое с