— Это снотворное? — пролепетала я.

— Наркотики.

— Какие?

— Без понятия. Что-то из: rape-drug. Я это ещё по её зрачкам заподозрил, — он кивнул на Зою. — Они у неё стали во весь глаз, а потом моментом вырубило. Грёбаный малиновый Дайкири!

— Извини, Макс, — прошептала я. — Не могу тебя слушать. Давай ты мне про это потом расскажешь… И чай потом… И всё, всё потом…

Никита

Вечером с Дятлом вышел довольно неприятный разговор, но я не злился и не раздражался, мне даже наушники не потребовались, чтобы отгородиться от него. Я добросовестно выслушал все упреки и покорно признал, что я «увёл» у него девушку. Такого расслабленного и добродушного настроя у меня уже сто лет не было. Слушал его и улыбался. Просто сидел на матрасе, облокотившись спиной о новые обои, кивал и улыбался. Наконец-то можно было открыть окно и пыльный вечерний воздух казался просто упоительным. По голым плечам и ногам бегали приятные мурашки, и я совершенно не был готов к чему-то отрицательному.

Не преминув в очередной раз пожаловаться, что он неудачник, Дятел сказал, что я, конечно, не обязан, но всё же мог бы поступить «по-братски» и не влезать между ними с Настей.

Я ответил, что не влезал, а лишь развлекал её, пока у них с Марковым шли научные диспуты. Он упрекнул меня, что мы сбежали от них, и я, не отпираясь, признал свою вину, добавив, правда, что придумала это она.

Дятел немного остыл, и тогда я заверил его, что в скором времени у него обязательно появится девушка и не одна, пообещал купить коробку Сникерсов, включил Бумажный дом и позвал смотреть.

На нашу встречу Настя пришла в обтягивающей белой кофточке, короткой расклешенной юбке, как у японских школьниц, и с двумя длинными анимешными хвостами. На ногах у неё были белые носочки и блестящие туфельки. Типичная тянка. К подобному повороту я готов не был, в парке ничего не намекало на её неформальность, и это немного озадачило, но не испортило.

То, что я позвал её с собой, было поистине гениальным решением. Вроде не свидание и ни к чему не обязывало, но в тоже время явно не дружеская встреча, потому что мы вроде как ехали по делу, а смотрели друг на друга не отрываясь.

Она сильно нервничала: много разговаривала, что-то рассказывала и сыпала вопросами, на которые не требовалось ответа. А я слушал и не вмешивался, даже не пытался её как-то успокоить, боялся, что замолчит, и эта её милая стеснительная оживленность исчезнет.

Настя была такая хорошенькая и нежная, что мне хотелось немедленно зацеловать её, защекотать, затискать, крепко-крепко обнять и долго так держать.

Когда Саша призналась, что я ей нравлюсь, было неожиданно. Она сказала: ты же должен был замечать мои знаки, но я их не замечал, а теперь видел, как никогда отчётливо, отчего преисполнился такой невероятной самоуверенности, что готов был на любые подвиги.

Совершенно новые и непривычные чувства. Я вдруг вспомнил день, когда мы договаривались с Артёмом насчёт лагеря. Как стояли возле их подъезда, и он ни на секунду не отпускал свою Виту.

Тогда я никак не мог понять, чего он в неё так вцепился, и тут, глядя на Настю, внезапно понял. Всё понял. Удивительно, как можно за несколько остановок в метро стать совершенно другим человеком только от того, что кто-то на тебя так смотрит.

В Насте мне нравилось всё: и кулон в виде бабочки на серебристой цепочке, и перламутровые ногти, и мятно-лаймовые духи, и гладкая кожа, и прямота.

— Ты думаешь, что я глупая? — спросила она, когда мы вышли на станции Площадь Революции и она потёрла нос бронзовой собаке, сидящей рядом с пограничником.

— Все так делают, — я посмотрел на затертый до блеска нос. — Не знаю, правда, зачем.

— Это на удачу, — пояснила Настя. — Ты веришь в приметы?

— Не особо. Может только в чёрную кошку и разбитое зеркало.

— А я верю. Особенно в хорошие. Я сегодня во сне так плакала, так плакала, не помню из-за чего, но проснулась — вся подушка мокрая.

— Плакать – это хорошо?

— Конечно, слёзы во сне — к счастью.

— Я вчера дрался во сне.

— А вот драться — это к любви.

Место, в которое мы приехали оказалось художественной студией, располагавшейся в обыкновенной квартире на первом этаже, только без межкомнатных дверей.

Везде горели лампы и повсюду стояли картины, сильно пахло масляными красками и лаком. К нам вышел сутулый седоватый пожилой художник в шёлковой жилетке на голое тело и старомодных очках на самом кончике носа.

— Наша студия уникальна. Мы творим, познавая самих себя: свои мысли, чувства, настроения. Отыскиваем скрытые желания и нереализованные возможности. Рисуем прошлое, настоящее и будущее. Мы переносим на холст всё, что не имеет материального воплощения в природе.

— Это такая психотерапия? — заинтересовалась Настя.

— Это магия, если хотите, это чудо. Это созидание. Искусство передает из поколения в поколение всё то, что не является рациональным: эмоции, настроение, чувства, — художник говорил быстро и немного неразборчиво, так что мне приходилось прикладывать усилия, чтобы понимать его слова.

— Гаврилович — самородок. Он создавал такие вещи, какие никто никогда не сможет повторить. И я очень рад, что часть его картин уйдет в частные коллекции. Такое искусство не создаётся для галерей, выставок и бездушных масс. Чудеса, которые он творил личные, предназначенные каждому в отдельности и не могут принадлежать всем сразу. Они попросту потеряют свою силу. Представьте, что у вас есть прекрасный цветок, но что произойдёт, когда каждый оторвет для себя по одному лепестку? Правильно. Ничего не останется. Ни цветка, ни волшебства.

— Как я люблю такое, — восхищённо прошептала мне на ухо Настя. — Про чудеса и волшебство.

Наконец, художник достал нашу картину, снял с неё тряпку и стёр пыль рукавом:

— Она называется «Всё зеленое».

Я думал это будет объемное полотно, переживал, что в большой рюкзак не влезет, но картина оказалась небольшая, чуть меньше листа А4.

Художник протянул её мне.

На холсте густым слоем были хаотично нанесены мазки различных оттенков зелёного цвета. Более гладкие и однотонные по краям и короткие, резкие ближе к середине.

— Что вы видите? — художник посмотрел на нас по очереди.

Странный вопрос.

— Как что? Зелёную краску, — ответил я.

— Молодой человек, — он с осуждением покачал головой. — Вы воспринимаете искусство буквально. Так нельзя. Смотрите глубже. Туда, внутрь. Просто вглядитесь.

— И что же я должен увидеть?

Он недоумевающе вытаращился поверх очков:

— Неужели ничего?