всегда были провожатыми душ в царство мертвых – Цербер, Гарм, собакоголовый Анубис, Пек, сопровождавший почившие души майя сквозь испытания преисподней Шимбальба.

Возможно, Каштанка была предвестницей моей смерти, поэтому я внимательно смотрел, куда ступал, аккуратно переходил дороги, остерегался идти под балконами и открытыми окнами.

Когда я вставил ключ в замочную скважину, она улеглась у нижней ступеньки в позе ожидания, как будто задавала вопрос. Едва я открыл дверь, она без промедления, одним прыжком проникла внутрь, не дав мне войти первым. Все еще не зная, что делать, я обнаружил ее на кухне, возле дивана, в той же позе, что на могиле. Я умру, думалось мне, как Финторе Бовалино, у которого выпал волос. Я умру.

Каким образом мог бы умереть такой человек, как я? Какой вид смерти для меня справедлив? Я подумал об эпитафии, которую Марфаро мог бы начертать на моей могильной плите под моей отретушированной фотографией, но потом я подумал, что у меня нет фотографии, кроме той, которая была сделана без моего ведома, но она и без того уже на кладбище, над именем и фамилией моего близнеца-брата, и что Марфаро придется немало потрудиться, чтобы ее отретушировать или, скорее всего, перерисовать.

С того дня мы с моей черной собакой были неразлучны.

Вскоре жители Тимпамары узнали, что Каштанка стала моей: многие были рады, что она нашлась, другие плели узоры злословия о странной паре – животном, приносящем смерть, и том, кто хоронит покойников.

45

Прошло больше месяца после смерти Офелии, когда монотонное однообразие моих будней было капитально нарушено пьесой в двух действиях.

Первое закончилось быстро, когда я примерно через час после открытия кладбища обнаружил перевернутую ветку кипариса, как делала Офелия, оставляя мне знак, что приходила, но меня не застала.

На мгновение я впал в иллюзию из тех, которые словно намеренно задуманы для того, чтобы продегустировать неосуществимое.

Подошел и перевернул ветку как нужно.

Второе действие развернулось вскоре после этого, в ста семидесяти метрах по прямой от кладбищенской стены до могилы Офелии, где я обнаружил новый цветок репейника.

Все было точь-в-точь как в первый раз: та же ваза, то же место на могиле, тот же наклон цветка.

Цветок репейника для Эммы, а может, и для Офелии.

Меня передернуло. Мне это было недоступно.

В своих хитросплетениях я допустил какую-то ошибку. На секунду я подумал, что Офелия вернулась, перевернула ветку и принесла цветок.

Остановил эти мысли. Я сам ее похоронил несколько недель назад.

Этот цветок предназначался не ей.

Эти цветы не она приносила.

Я считал это настолько очевидным, что никогда не спрашивал у нее про цветы.

Подобным же образом я истолковал и тот факт, что с тех пор как она стала бывать на кладбище, они ни разу не появлялись.

Но сейчас я получил доказательство, что их приносила не она, и это могло означать только одно: на свете существовал человек, знавший ее историю, и это могла быть только сестра Эммы, тетя Офелии, у которой она жила.

Я тотчас же вздрогнул при мысли, что она до сих пор не знала, что ее племянница умерла. Откуда ей знать? Я представил, как она стоит у окна, заявив о пропаже человека, и смотрит на улицу в надежде, что драма не повторится, на этот раз она не вынесет, она любила Офелию, как дочь. До тех пор я о ней не думал. Несчастная женщина должна была знать, но у меня не было даже имени, с которого можно было начать. Но если она приходила сюда, если это она перевернула ветку, потому что Офелия, возвращаясь домой, откровенничала с ней обо мне, то, наверное, рассказала ей и о нашем условном знаке, и когда она в то утро, не видя племянницу столько времени, решила заглянуть на кладбище, то первым делом перевернула ветку, в знак нашей доверительности, после чего отправилась на могилу сестры и там обнаружила Офелию, но не в том виде, в каком ожидала… Мысли мои путались, и единственный способ их прояснить – дождаться ее возвращения и с ней поговорить. Репейник давал мне уверенность, а перевернутую ветку я приписал порыву ветра.

И, наконец, встреча состоялась.

Но не с ней, а совсем с другим человеком. Мужчиной.

Я увидел его случайно, в четверг, во второй половине дня, когда библиотека была закрыта из-за ремонта тротуара: он этого не знал и думал, что со мной не столкнется. Я находился рядом, проводил контрольный осмотр захоронений, подлежащих следующим эксгумациям; увидел, как он ступает на тропинку, что-то несет в руках, припрятывая за штанину, подходит к могиле Эммы, останавливается, присаживается, будто хочет что-то достать, и тут справа появляюсь я, как раз в ту минуту, когда он ставит в вазу репейник. Он опешил и на мгновение застыл. Мы пристально посмотрели друг другу в глаза. Он поднялся, я сделал еще один шаг к нему.

Просперо Альтомонте, мельник, он был выше, чем я помнил.

– Значит, это вы.

– В каком смысле, простите?

– Приносите сюда репейники.

– А что? На кладбище запрещается приносить цветы?

– Не запрещается, но обычно цветы приносят знакомым людям.

Он посмотрел на меня с вопросительным видом, только меня ему не хватало.

– Ближе к сути.

– Вы знаете эту женщину?

Моя настойчивость его удивила, чего он не стал скрывать:

– С какой стати вы задаете мне эти вопросы? Не понимаю.

– Вы ничего нового здесь не заметили?

– Ах, да, – сказал он, глядя на фотографию Офелии. – Похожи как две капли воды.

– Это – ее дочь.

Скрывать больше было нечего.

Мельник приблизился к фотографии и сощурил глаза:

– Ее случайно не Офелия звали? – сказал он, произнося это слово по слогам, словно воспоминание было возможно, если только произнести его по буквам.

По тому, как я удивился, он понял, что попал в точку.

– Вы знали ее?

– Когда она умерла? Когда были похороны?

Я ответил ему фразой, заготовленной в ночь ее похорон:

– Семья предпочла захоронить ее без траурных объявлений, без отпевания, в узком семейном кругу.

Он рассматривал обе фотографии, сравнивая их.

– Выходит, вы и ее знали?

– Да, хотя ни разу с ней не встречался.

– Теперь я вас не понимаю.

– Вовек не перестану удивляться поворотам человеческих жизней. Будь моя жена жива… похоже почти на чудо…

– О чем вы, позвольте узнать?

Он отер пот со лба рукавом своей белой робы, оставив на бровях неощутимые пылинки муки.

– Отложим до завтра. Завтра приходите ко мне.

Вечером, заперев кладбище, я отправился в лавку Бювара и