Пекюше за бутылкой кофейного ликера.

На следующее утро, воспользовавшись тем, что на кладбище все спокойно, я отправился к мельнику.

Шум жерновов был настолько оглушающим, что звать его было бесполезно. Я все равно вошел. На Альтомонте, державшем под жерновами мешок, были защитные очки, которые в совокупности с белым комбинезоном делали его похожим на космонавта. Он увидел меня и подал знак подождать. Выключив машину, снял очки и положил их на груду тряпья, сделав мне знак выйти наружу. По пути энергичными взмахами руки он вытряхивал муку из волос, и в воздухе образовывались белые облачка.

Когда мы вошли в сад, я наконец смог вздохнуть полной грудью.

– Присаживайтесь, я сейчас вернусь, – сказал он, показывая мне на стоявший в тени стул.

Вошел в дом. Я осмотрелся вокруг: на всем лежал след запущенности, появляющийся в доме людей, стареющих в одиночестве, когда даже заняться собственным заброшенным телом становится большой проблемой. Он вернулся через пару минут, принес сумку и сел на соседний стул. Вынул желтый конверт, бутылку холодной воды и два стакана, которые поставил на круглый кованый столик, стоявший перед нами.

– Это – вам, – сказал я, протягивая ему бутылку в красивой упаковке.

– Это лишнее.

Он поставил ликер на землю и наполнил стаканы водой; свой выпил залпом.

Открыл желтый конверт. В нем были фотографии. Нацепил на нос очки и стал перебирать, пока не нашел нужную.

– Вот это и есть Офелия, – сказал он, протягивая мне снимок.

Старая, черно-белая фотография, на которой была изображена женщина в больничном халате, крепко прижимавшая к себе тряпичную куклу и с ужасом смотревшая в объектив.

Я не врубался. При наличии большого воображения можно было бы сказать, что это она, но снимок был слишком старым.

– Это – Офелия, – сказал Просперо, тыча пальцем в куклу.

Мне показалось, что он надо мной смеется, если бы не серьезность, с какой он произносил слова.

– Офелия, – повторил он с той же замедленностью, что и вчера.

– Так звали куклу? – спросил я, не отрывая взгляда от женщины, прижимавшей ее к себе.

Эмма была неузнаваема. Казалось, это другая женщина, вовсе не та, чьей фотографией на памятнике я любовался: наголо острижена, истощенная, испуганная. Я продолжал смотреть и не мог поверить, что это один и тот же человек, но это имя – Офелия…

В поисках помощи я взглянул на Просперо, наливавшего себе второй стакан воды.

– Я расскажу вам историю женщины, чье имя никогда не знал. Помните надписи мелом на памятнике? С именем… по-моему, Эмма… Это вы написали?

– Нет, – солгал я.

– Неважно, поскольку появилось хоть какое-то имя, если хотите, можем называть ее Эмма.

В ту минуту меня посетила неожиданная мысль: я ведь никогда не знал настоящего имени Эммы. Офелия никогда его не произносила, а я ни разу не спрашивал. Настолько ее личность упрочилась в моих мыслях, что никакая другая женщина ею быть не могла и любое другое имя было с ней несовместимо.

– Моя жена, царствие ей небесное, работала медсестрой в психиатрической лечебнице в Маравакате. Однажды к ним пришла женщина. Одна, без сопровождающих лиц; моя жена занялась ее приемом. Она мне рассказывала, что та была как потерянная, в невменяемом состоянии, повторяла бессмысленные фразы и прижимала к себе куклу, которая на фотографии. Ее приняли в клинику, хотя никто не знал ни ее имени, ни фамилии, ни откуда она. Словно явилась из ниоткуда. С куклой ни на минуту не расставалась: ухаживала за ней, как за ребенком, причесывала, обнимала, убаюкивала и называла ее Офелия. В те годы… да и не только в те… жена моя не могла иметь детей, у нас их и нет, как вы знаете, и это материнское поведение больной ее околдовывало. Она привязалась к Эмме, пыталась ее разговорить, рассказать свою историю, но кроме этого имени женщина не произносила ни слова. Потом у нее начались эпилептические припадки, ей стали назначать лекарства. Однажды врачи попросили мою жену, единственную, кого она к себе подпускала, сделать ей укол нового препарата. У Эммы начался жесточайший приступ, поднялась температура, бесконечная рвота и бред: она прожила пять дней в этом аду и скончалась, прижимая к себе куклу, на руках моей жены, считавшей себя причастной к ее смерти. Никто так и не понял причину такой реакции на препарат, но факт, что она ввела его Эмме, оставался фактом. Она не могла успокоиться, поэтому, когда речь зашла о том, чтобы похоронить ее в общей могиле на кладбище сумасшедшего дома, жена сказала, что займется этим сама. Она мне сразу все рассказала, призналась, что чувствует за собой вину, что надо устроить достойные похороны, хотя бы в знак покаяния пред ней. Так мы и сделали. Взяли на себя все расходы, перевезли ее тело сюда, в Тимпамару, с ее неразлучной куклой. Ни имени, ни фамилии ее, ни даты рождения мы не знали, за исключением даты смерти, но какой смысл писать ее на памятнике? Среди нескольких вещей, которые были в ее маленькой сумочке, мы обнаружили ее фотографию в молодости. Это единственное, что мы поставили на памятник. Жена моя так и не избавилась от чувства вины, она притупляла его уходом за могилой.

– Выходит, это вы похоронили ее там?

– Да, но… сейчас я могу вам признаться, это были не совсем законные похороны, но моим закадычным другом был тогдашний смотритель кладбища Гераклит Ферруццано, он пошел на уступку.

Как бы мне хотелось, чтобы Офелия слышала эти слова, что мать с ней никогда не расставалась, что безумно любила ее. Я сказал об этом Просперо:

– Она все это знала!

– Откуда? Когда?

Я подпрыгнул на стуле.

– Точно не помню, может, больше месяца назад.

Я подсчитал, за несколько дней до смерти.

– По правде сказать, я ее и раньше видел, пошел отнести все тот же цветок, увидел ее у могилы и отказался от своего ритуала. Вернулся через два дня, она по-прежнему стояла там. Меня разобрало любопытство, и я подошел. Сходство между ними было такое, что я не удержался и сказал ей об этом. Мы разговорились. Я сказал ей, кто я такой, и что это мы с женой похоронили ее мать в этом месте.

– Вы ей все рассказали? Все то, что и мне?

– Будьте уверены, она не переставала расспрашивать, а когда я ей рассказал про куклу по имени Офелия, с которой мать никогда не расставалась и которая похоронена с ней, она разразилась слезами.

– Можно последний вопрос?

– Спрашивайте что хотите.

– Почему вы приносите именно репейник?

– Жена говорила, что Эмма