любила эти цветы. В сумасшедшем доме составляла из них букеты, ставила на тумбочку или клала в ногах кровати. Она больше всего любила эти цветы, и жена подумала, что они ей сродни.

Простота этого ответа вышибла почву из-под моих ног. Я месяцы провел в догадках, строил разные умозаключения, усматривал в них невесть какие символы и скрытые значения, проводил изыскания об этом растении, копался в легендах, и вот, пожалуйста, ответ, самый простой и обезоруживающий из всех, какие только возможны. Эмма любила репейник.

Точка.

Книга про Дон Кихота, которую мне подарила на окончание школы моя учительница Джоконда, так и лежала у меня на библиотечном столе. Я ее не уносил, наверное, потому, что история, рассказанная мне Просперо Альтомонте, неосознанно с ней переплетясь, так и повисла в воздухе. Но сейчас эта глава была дописана до конца.

Даже к некоторым любимым книгам я относился с оговорками.

Существуют эпизоды, в которых писатели ошибаются крайне редко, – это смерть персонажей. В других местах может быть сколько угодно погрешностей: неточное определение, рыхлое описание, неправильное синтаксическое строение фразы, неправдоподобный диалог, но в выборе смерти проколов почти не бывает. Как иначе мог умереть Дон Жуан, если не так, как придумал Тирсо де Молина? Разве не совершенно самоубийство Треплева, разорвавшего все свои рукописи и застрелившегося, или Анны Карениной, бросившейся под поезд?

Однако время от времени я натыкался на какую-нибудь литературную смерть, несправедливую для жизни персонажа, наподобие тех ошибочных смертей, которые происходят в жизни, и тут можно говорить о рассеянности Творца. Но некоторые бумажные смерти заставляли думать о рассеянности их автора.

Реальные смерти я не мог изменить, но литературные – запросто, переписав их конец. Так я поступил с Дон Кихотом.

Вследствие проигранной схватки в нем возрастало уныние, переросшее в лихорадку.

Проспав больше шести часов, он проснулся, но это был уже не он: он отрекся от зловещей тени невежества, в которую его погрузило чтение рыцарских романов, и объявил о смерти хитроумного Дон Кихота из Ла-Манчи и о воскрешении добряка Алонсо Кихано, заклятого врага Амадиса Галльского. И наступил последний час Дон Кихота, – в окружении плачущих родных и близких он почил естественной смертью.

Все здесь не лезло ни в какие ворота. На протяжении сотен и сотен страниц рыцарь печального образа жил фантастической жизнью, с ним происходили невероятные приключения, разумеется, все в его голове, а где же еще, если не в извилинах мозга, в том крохотном пространстве, в котором каждый из нас живет своей настоящей и подлинной жизнью, где он сражался с великанами высотой с ветряную мельницу, победил Рыцаря Зеркал, силой отнял у цирюльника шлем Мамбрина, до смерти напугал изголодавшихся львов, оседлал крылатого деревянного коня, повидал чудеса в пещере Монтезиноса, а под конец умирает заурядной смертью обычного человека, ибо нет ничего более пошлого в этой жизни, чем в простоте дать дуба. Поднимись с этой кровати, дорогой Дон Кихот, и мы отправимся в деревню, переодевшись, как договаривались, пастухами; и если по дороге ваше благородие решит умереть, страдая от нанесенного вам поражения, возложите всю вину на меня; но ведь ваше благородие не раз читали в рыцарских романах, что рыцарям свойственно вышибать друг друга из седла, и тот, кто сегодня побежденный, завтра будет победителем.

В этом месте жизнь Дон Кихота должна была измениться, и я засел за новый финал достойной гибели великого человека, благородного идальго из Ла-Манчи:

Слыша слова верного Санчо, Дон Кихот попросил его приблизиться, чтобы напоследок обнять. Но, приблизившись к нему, верный оруженосец прошептал ему на ухо:

– Велите всем немедленно выйти, всем до одного, мой доблестный рыцарь.

Когда они остались вдвоем, Санчо вынул из сумки первый том Амадиса Галльского. Увидев книгу, Дон Кихот посмотрел на нее, словно увидел дьявола во плоти.

– Мой господин, все пошло отсюда, так постараемся, чтобы все не оказалось напрасным, поднимайтесь с кровати, храбрый Санчо оседлал и вооружил неукротимого Росинанта.

Идальго зажмурил глаза, будто защищаясь от искушения.

Слуга поднес книгу поближе к его лицу и, когда больной вздохнул, он как будто разом вобрал в себя все рыцарские истории, которые заполнили его нездоровый ум и сразу же его исцелили.

Когда он открыл глаза, оруженосец его узнал.

– Мое копье, Санчо!

Они вышли через заднюю дверь, заперев изнутри главную, направились в конюшню, и об их бегстве узнали, лишь когда издалека разнесся вопль Дон Кихота о воскрешении.

И двое безумцев отправились навстречу новым приключениям, ибо отказ от битвы хуже любого поражения.

– В Монтезинос, друг мой!

Там они жили долгое время, пока не полегли оба, Санчо первым, за ним Дон Кихот, доказав этой смертью подлинность их фантастической, вымышленной жизни.

Пока фантазия не остыла, я набросал траурное объявление, которое затем продиктую в газету:

Вчера, после последнего кровопролитного сражения пали в бою верный Санчо, губернатор далеких островов, и благородный рыцарь идальго Дон Кихот из Ла-Манчи: он бросил вызов всему миру, привел его в страх, ибо такова была его участь – жить безумцем и умереть, став еще безумнее.

Похороны состоятся завтра в 15:00 в церкви Святого Акария в Тимпамаре.

46

Случаются необъяснимые смерти. Внезапно кто-то умирал, ни с того ни с сего. Жил человек, ничем не болел, никаких аварий, сердце работало исправно, как часы, и другие органы тоже, лейкоциты и давление в норме, не пил, не курил, ни диабетов, ни холестерина, не напрягался, вел нормальную жизнь, никаких генетических предпосылок среди близкой и далекой родни. И тем не менее умирал, опережая тех, кому стукнуло девяносто, кто лежал на смертном одре, заядлых курильщиков и вернувшихся на иглу наркоманов, опережая собственных, перенесших инфаркт детей.

Смерть как следствие врожденной конституции, внутренней хилости, определяющей хрупкости. Как отрывающийся от ветки лист. Или же клетка.

Я подумал о клетках, сведения о которых почерпнул из одной недавно спасенной от гибели научной книге. О клетках, запрограммированных умереть. Об апоптозе.

Я не знал, что существует специальное слово для определения отрывающихся от ветки листьев или от венчика лепестков цветка. А оказывается, есть древнегреческое слово, обозначающее этот и только этот феномен, придуманное, чтобы указать на момент кончины живой части, отрывающейся от целого; нам вовеки не хватит слов, чтобы ими обозначить все особенности действительности, каждый отрыв, откол, разделение, исчезновение. Апоптоз.

В нашем теле есть клетки-самоубийцы, они уже при рождении запрограммированы на смерть, и мне это до боли показалось необычным.

Например, что происходит с нашими конечностями. В человеческом эмбрионе уже намечены