руки и ноги в виде кожистых перепонок, как у всех водоплавающих птиц, у альбатросов или ныряющих буревестников: для того, чтобы у нас оформились пальцы, эти перепонки должны отмереть, точнее, закончить самоубийством. Это процесс апоптоза: в организме взрослого человека ежедневно умирает около семидесяти миллиардов клеток: за год масса сменившихся клеток равна массе тела. Мертвые и живые уравновешивают друг друга, ибо миром управляет закон равновесия. Клеточное самоубийство необходимо, ибо за счет него создается сбалансированная конструкция. Это применимо и к людям, и, может быть, в этом и заключалась внезапная смерть людей, непонятная и необъяснимая: в программировании выживания рода.

Это была своеобразная жеребьевка, жаль, что не распределение по заслугам, например, всем девятистам шестидесяти пяти клеткам почвенной нематоды Caenorhabditis elegans уже предуготована жизнь или смерть, просто так, по капризу случайности. Возможно, то же самое происходит и с людьми.

Но апоптоз подразумевал, что если клетка хочет жить, она должна избежать самоубийства.

Офелия не смогла, не избежала. Я смотрел на ее фотографию, думал о совершенстве ее тела, о слаженности организма, о ее прекрасных глазах и не мог поверить, что за всем этим очарованием прятались сотни тысяч клеток-самоубийц, что красота ее обязана запрограммированному лишению части ее жизни, что в тот вечер, когда я тайком ее целовал, какая-нибудь невидимая человеческому глазу клетка уже начинала отмирать: приобретала шарообразную форму, теряла контакт с соседними клетками, хроматин и ядерная ламина приходили в негодность, ядро разрушалось, и она на последнем дыхании устремлялась к последней стадии – поглощению некрофагами-фагоцитами. В тот миг то же самое происходило и во мне, и в любом другом живом организме.

Прошел почти месяц с того дня, как я выяснил, кто приносит цветки репейника, и по утрам, когда я шел на кладбище и на пустынных улицах, среди спящих домов раздавалось цоканье моей хромой ноги, я думал, что, может, и я запрограммирован стать ползучим пыреем, который в любую минуту может быть сорван и принесен на кладбище, если для апоптоза не имеют значения размеры – клетка ли это, человек или вся Вселенная.

Небо было облачным и хмурым, ногу ломило. Когда мы с Каштанкой, бежавшей рядом, вошли в ворота, пошел первый, легкий дождь, на который можно было не обращать внимания. С моря доносились глухие раскаты грома, потом поднялся ураганный ветер, дувший по всем направлениям: небо потемнело, а с комбината понеслись тучи бумаги, залетавшие во все уголки.

И вдруг хлынул дождь, густой и настолько сильный, что брызги больно били по плечам. Я спрятался в подсобке. Немногие посетители разбежались укрываться кто куда, под деревья, под скаты крыш каменных склепов. Я ждал, когда он закончится, но уже через час дорожки на кладбище напоминали горные потоки. Был полдень, я все равно решился идти домой. Открыл зонтик, но не прошел и двух метров, как ветер вывернул наизнанку его железный скелет. Я вернулся, напялил дождевик и, промокший до нитки, добрался до дома.

В тот день в Тимпамаре хлынул библейский потоп: разверзлись хляби небесные. Дождь лил как из ведра непрерывно три дня и три ночи, но воды пролилось столько, сколько за сорок дней и ночей, так что она покрыла собой всю землю. Улицы, подвалы и дома затопило, вода уносила за собой все что ни попадя, всякую рухлядь, но главное – листы бумаги, сотни тысяч страниц, которые выплывали за ворота комбината и покрывали город, словно слоем снега. Были закрыты магазины, школы и все учреждения, в городе вырубился свет, день обернулся ночью. Великий Читатель подчеркивал у себя то, что достойно сохраниться, а что может исчезнуть, опустившись на дно небытия.

Я не выходил из дома, кладбище все равно было открыто. Так продолжалось три долгих, нескончаемых дня.

Лишь на четвертый с ударом колокола, зовущего на вечерню, дождь прекратился так же внезапно, как и начался, и ослепляющее солнце осветило руины, в которые превратился город: Тимпамара казалась одним из тех призрачных городков на горных вершинах, которые опустели много столетий назад. Грязью, принесенной водой с полей и гор, было покрыто все. Люди выходили на улицу, как каторжники после амнистии, слышался гул голосов, сыпавших проклятия и требовавших возмездия.

Я тоже вышел из дома.

Зрелище разрушения было словно рекламным роликом бренности человеческой жизни; мы возводим дома, они кажутся незыблемыми, но достаточно даже не землетрясения, а трех дождливых дней, чтобы все пошло прахом.

Первым делом я отправился на кладбище, Каштанка бежала за мной: в те дни я окончательно убедился, что она меня никогда не бросит, и, может быть, даже распорядится похоронить себя в могиле со мной, наподобие древних, хоронивших вместе с людьми их собак, чтобы те были провожатыми хозяину по неведомым дорогам подземного мира.

Я считал, что за освященными стенами кладбища все останется нетронутым, как если бы этот охраняемый вечностью уголок земли не являлся частью мира и был не подвержен природным катаклизмам, но вопреки ожиданиям обнаружил упавшие на надгробия деревья, разбитые мраморные памятники, повсюду валялись сломанные ветки и листья, разбитые вазы, покореженные фотографии, а в некоторых местах в нижней части кладбища были размытые могилы и выступали человеческие кости. Я ступал, смотря под ноги.

Моего кладбища книг тоже больше не было: зеленая сетка ограды снесена, указатели растений исчезли, книги-мученицы унесены потоками грязи, возможно, перемешавшись с поднявшимися из могил берцовыми костями и нижними челюстями. Я добивался для них справедливой смерти, но в конечном счете решения принимает природа.

Коммунальным рабочим пришлось поработать несколько дней, чтобы привести город в относительную норму.

Люди ходили между памятниками и надгробиями как после бомбежки, перескакивая через лужи и обходя груды мусора, я тоже с трудом добрался до могил Эммы и Офелии, чьи фотографии, к счастью, оказались не тронуты.

Марфаро прибыл на своем мотокаре. С тяжелым сердцем посмотрел на все, что здесь творилось, но нашел в себе духу даже пошутить:

– Если бы хоронили не только людей, а всякую всячину, я бы сегодня стал миллионером, – сказал он, идя мне навстречу. – Ты бы видел, во что превратился комбинат: море бумаги, поглотившее всю долину.

Вскоре явился мэр в окружении начальников отделов для оценки ущерба:

– Мальинверно, вы в ближайшие дни постарайтесь справляться как-нибудь сами, делайте то, что будет по силам. Сейчас нужна помощь живым. Вы, кстати, в библиотеку не заглядывали?

Я помотал головой – нет, еще не заходил.

Мэр опустил глаза и ответил соответствующим жестом, который я не понял, но который ничего хорошего не сулил.

Илия все утро помогал мне расчищать дорожки от завалов мусора и земли.

Есть не