– Сегодня ты не найдешь комнату в Бервике, парень. Ни одной.

– Может, вы подскажете хоть какое-то место? – взмолился я. – Пусть хоть где угодно.

– Попробуй заглянуть в Спиттел, это за рекой, – с сомнением сказала она. – Там прямо за мостом паб, называется «Отдых гуртовщика». Может, там найдется свободная кровать.

– Как туда попасть?

– Второй поворот направо. По переулку Купер. Паб прямо за старым мостом.

Снова оказавшись снаружи, я взял Нору за руку. Все еще держась за бок, она молчала, покорная, почти сломленная, Городок был теперь в стадии брожения, толпа кружила по площади, ярмарка была в самом разгаре, музыка со стороны каруселей пронзала ночной воздух. Я дважды заплутал, и пришлось возвращаться на главную улицу, но в конце концов я нашел переулок Купер. У подножия холма текла река, темная и гладкая, принимающая морской прилив. Мы прошли по узкому горбатому мосту и оказались в деревне Спиттел. Здесь преобладали милосердная тишина, запах водорослей и благословенная прохлада соленого морского воздуха. Поддерживая Нору, я вышел на мощеную набережную – на фоне зарева над Бервиком выступали темные мачты рыбацких лодок.

Довольно скоро мы подошли к «Отдыху гуртовщика». Это было старое кирпичное здание, слабо освещенное и не очень-то похожее на место, где предоставляют ночлег. Оно ничем не отличалось от обычного питейного заведения и не сулило особых надежд. Войдя, мы оказались в узком каменном коридоре, ведущем к бару. Оттуда раздавались о чем-то спорящие голоса. Мне не хотелось вести туда Нору. Справа была дверь с надписью «Private»[118]. Я постучал, и тут же на пороге появился старик. Он был в тапочках, одетый в длинный вязаный синий жакет, в руке у него был зачитанный до дыр экземпляр «Чэмберс джорнал». С болезненной остротой отвлекаясь на такие необязательные детали, я тем не менее разразился отчаянным монологом:

– Мы были на спортивных соревнованиях и не смогли уехать на поезде домой. Пожалуйста, дайте моей кузине комнату. Она плохо себя чувствует. Я буду спать где угодно.

С учащенно бьющимся сердцем я выставил перед собой сумку «глэдстоун» в качестве доказательства нашей состоятельности, пока он изучал нас, глядя поверх очков. Он переводил взгляд с одного на другого, и интуиция мне говорила, что он собирается нам отказать. Это было написано на его лице.

Тут из бара вышла женщина лет тридцати, одетая по-простому – в блузку и юбку, с пустым подносом под мышкой. Держалась она уверенно и с достоинством.

– В чем проблема, отец? – спросила она.

– Эта пара хочет комнату.

– Что? – в шоке воскликнула она. – Вдвоем?

– Нет, мэм, – вспыхнул я. – Только для моей кузины. Я погуляю снаружи, если угодно.

Наступила тишина.

– Говорите, что были на соревнованиях, – сказал старик.

– Да, сэр. – Чтобы подтвердить сей факт, я прикончил себя словами: – Гарри Пурвес выиграл милю.

Женщина посмотрела на Нору, потом на меня.

– С ними все в порядке, отец, – внезапно сказала она. – Она может занять номер три, а мальчик перебьется в кладовке. Только запомните: никаких мне фокусов, или я вас обоих вышвырну.

Я глубоко вздохнул с облегчением. Не успел я поблагодарить женщину, как она вернулась в бар. Старик прошлепал в комнату и взял ключ. Мы пошли за ним наверх, где он открыл дверь в маленькую комнату. Комната была бедноватой, почти без мебели, с выцветшими обоями и треснувшим кувшином для мытья, но половицы были надраены, а постельное белье – чистым и свежим. В целом я с облегчением и гордостью убедился, что в этой экстремальной ситуации сделал для Норы все, что мог.

– Здесь ты выспишься, – сказал я, постаравшись, чтобы мой голос прозвучал как можно более нейтрально. – А утром все будет хорошо.

– О да, спасибо, Лори. – Она с трудом обозначила слабую улыбку. – Осталось только лечь и отдохнуть.

– А ты не хочешь оставить это здесь? – Старик посмотрел на сумку, которую я все еще продолжал судорожно сжимать.

– Да, конечно, – поспешно согласился я.

Я хотел гораздо больше сказать Норе, а главное, мне хотелось со всей нежностью любящего сердца поцеловать эти мягкие бледные губы. Но старик все еще смотрел на нас, хотя теперь с меньшим подозрением. Я просто пожелал ей спокойной ночи и вышел вместе с ним. Когда мы двинулись по коридору, я услышал, как закрылась дверь.

Мои тщетные потуги в том катастрофическом забеге и попытки найти крышу над головой привели к тому, что я чувствовал себя абсолютно разбитым. Матрас на полу в кладовой, на котором я лежал, был вполне удобным. Но я не мог заснуть. В голове продолжали непрерывно крутиться переплетенные самым невероятным образом события этого сумасшедшего дня. Каким дураком я был, каким простаком, как легко меня облапошили, как элементарно я поддался на обман, поверив благодаря лести, что я бриллиант, которого сегодня ждет победа. И сколько иронии в том, как воспользовались моей идиотской наивностью Теренс и Донохью – как они с серьезными лицами морочили мне голову, начиная с того первого липового испытания на футбольном поле Харпа, чтобы затем отправить на убой. Где был мой здравый смысл, дабы понять, что хотя я мог бы неплохо выступить для своего возраста, но соревноваться с опытными профессионалами, которые привычно принимали участие во всех спортивных турнирах приграничного региона, было чистым безумием? С самого начала это было надувательством, и закончилось оно как афера. Донохью поместил абзац в местной газете и, предлагая делать на меня чрезмерные ставки, серьезно заработал на моем поражении. Если бы я победил и заставил его выплатить в пять раз больше собранного им, то есть фактически разорил бы его, какое это было бы торжество не только для меня, но и для Норы, ведь из ее собственных слов я знал, что она, похоже, ненавидит его. Но это, как и большинство других вещей, которые я хотел в жизни, было мне недоступно – я добивался своего лишь в мечтах, но никогда наяву.

Мучимый сознанием собственной неполноценности, я беспокойно ворочался на матрасе. Было очевидно, что я родился неудачником, которым будут помыкать все кому не лень. Неожиданно, как из другого мира, пришла мысль о стипендии Эллисона, еще больше расстроившая меня, но не столько из-за того, что едва ли мне удастся вовремя добраться до университета в понедельник – ранний поезд будет в Уинтоне лишь к полудню, – сколько из-за сложившегося убеждения, что раз я провалил забег, то провалюсь и там. Пин тоже морочил меня, пусть не так, как Мартин Донохью, а из лучших побуждений, просто для того, чтобы повысить уровень моей образованности.

Тут я погрузился в смутный сон, который длился недолго. Внезапно я проснулся как от толчка, с совершенно ясным пугающим ощущением, что кто-то позвал меня по имени. Я приподнялся на локте, прислушиваясь в темноте. Ни голосов из бара внизу, ни отдаленного гула ярмарки в Бервике. Слабое царапание мыши где-то в помещении лишь усиливало тишину. Я уже собирался лечь, подумав, что ошибся, когда мне снова почудилось, что я слышу чей-то зов.