Так что, повторюсь, я осмотрел квартиру. Она была маленькой и пустой, состоящей всего лишь из кухни и гостиной, с крошечной ванной комнатой между ними, но мне она понравилась. В гостиной, которую я занимал, была только железная кровать, один стул и шаткое складное бюро, но обои были новыми, теплого насыщенного красного цвета, и, когда сюда, как сейчас, заглядывало вечернее солнце, пустую комнату заливал и наполнял розовый свет. На кухне, по которой я в данный момент бродил, было обычное оборудование – раковина, встроенный шкаф и комод, а в занавешенной нише – скрытая раскладная кровать в стене, уникальное шотландское изобретение.

Но главная привлекательность квартиры была в том, что из нее, расположенной на верхнем этаже многоквартирного дома для рабочих, недавно возведенного корпорацией Уинтона на Кларк-Хилле, открывался широкий вид на городские крыши, а в ясные дни – даже на холмы Очил в западной стороне. Позже мне предстояло узнать, что в получении этой квартиры сыграл свою положительную роль новый служебный пост матери.

Никелированный будильник на каминной полке подсказал мне, что скоро мать должна вернуться домой, и в забытом состоянии легкости я спросил себя, а не попытаться ли мне приготовить ужин. Несмотря на то что это занятие улучшило мою координацию, последняя все же еще не полностью восстановилась. Я боялся, что могу что-нибудь уронить, а запас посуды был у нас невелик. Однако, пусть нервничая, я все же ухитрился начать. Медленно и осторожно я наполнил водой чайник и, удивленный его весом, поставил на плиту. Затем накрыл стол скатертью и начал выкладывать на него чайные чашки. В шкафу я нашел булку, а в ящике – хлебный нож. Не буду скрывать тот факт, как ни болезненно в этом признаваться, что большой зубчатый нож испугал меня. Кто не испытывал полного упадка сил, не в состоянии даже отдаленно представить те мучительные фобии, которые может вызвать вид ножа. Ранее, в начале болезни, я смертельно боялся… чего бы вы думали? – маленького деревянного бюро в комнате. Оно принимало любой зловещий образ, смертельно пугая меня. Я не смел смотреть на него. Вот прямое указание на то, что́ я пережил и в каких крайних состояниях побывал. Но теперь стыд и желание доказать, что со мной все в порядке, заставили меня взять нож и нарезать хлеб на куски. Однако мое сердце все еще бешено стучало, когда я положил их в тостер. Оставалось только приготовить сосиски, редкое лакомство для нас сегодня, – подарок моего верного посетителя. Энни Тобин приносила не цветы, у нее был практический склад ума, и она знала, что я люблю. Она приносила и новости, которые, что удивительно, совсем меня не задевали. Нора и Донохью, возможно принуждаемые Церковью, должны были вступить в брак. Теперь для меня это ничего не значило.

Когда я закончил поджаривать сосиски, меня охватило чувство удовлетворения. Я знал, что мать обрадуется этому свидетельству моего выздоровления. Дело не в том, что я так уж хотел ей угодить, хотя в наши прежние годы это, конечно, было бы моим побуждением. Наши отношения стали другими. Я больше не чувствовал к ней интимной, всепоглощающей, всеохватывающей, ревнивой любви. Пуповина была перерезана. Я уважал ее и доверял ей, я любил ее, но страдания, перенесенные мною, убили комплекс моей детской влюбленности.

Возможно, ослаблению пылких чувств способствовали и перемены, произошедшие в матери, – она по-прежнему относилась ко мне с нежностью, но стала гораздо сдержаннее. Хотя эти перемены начались исподволь после смерти отца, ее пребывание в монастыре заметно сказалось на ней. Она стала более серьезной и строгой и, что поразительно, в целом более религиозной. В былые годы в Арденкейпле она ходила в церковь по воскресеньям скорее по инерции, как бы лишь потому, что так принято, и исключительно ради моего отца. Теперь каждое утро она вставала в шесть часов и, прежде чем приступить к работе, шла на мессу, начинавшуюся в семь, ежедневно причащаясь с истовым благочестием. Без сомнения, монастырские порядки повлияли на нее. Однако ее характер изменился под воздействием более глубоких и фундаментальных причин. Отчужденная от своей семьи, притом что теперь наши связи с Кэрроллами были окончательно разорваны, она, вероятно, чувствовала себя абсолютно одинокой, вынужденной из-за стечения несчастливых обстоятельств в единственном числе противостоять миру. Тем не менее настроения печали, которые позже станут превалировать в ней, обретя в итоге статус вечной меланхолии, на данный момент еще не заявили о себе. Она знала, как ей повезло, что она получила должность от корпорации, и особенно радовалась новой работе, которая состояла главным образом в том, чтобы заниматься инспекцией и реабилитацией детей из трущоб, больных рахитом. В Уинтоне число недоедающих, инфицированных, искалеченных детей, страдающих от этого заболевания, вызвало национальный скандал.

Хотя она никак этого не показывала, я не мог не заметить, что больше всего мать беспокоилась обо мне. Что же, черт побери, со мной произошло? Из-за своего безумного эссе я потерял пусть небольшой, но все-таки шанс получить стипендию Эллисона и поступить в университет. О том, чтобы в возрасте шестнадцати лет возвращаться в школу-интернат, не могло быть и речи, а если бы я и вернулся, как можно было рассчитывать на то, что моя мать еще два года будет содержать меня без каких-либо обнадеживающих перспектив по окончании школы? Какое дерьмо я сотворил из своей жизни! Мое будущее было покрыто тьмой.

На лестнице снаружи прозвучали шаги, и я услышал, как в двери повернулся ключ. Мать вошла на кухню: темно-синие пальто и юбка, а также аккуратная соломенная шляпка с голубым значком «Уинтон корпорейшн» – все это было ее новой служебной формой. Она улыбнулась и воскликнула:

– Ой, Лоуренс, ты приготовил ужин!

– Кажется, сосиски что надо. И с тостами я постарался.

Мой ответ, похоже, понравился ей.

– Как я и люблю.

Она вошла в ванную комнату, и я услышал, как она вытряхивает одежду над пустой ванной – обычная процедура, чтобы избавиться от блох, без которых не обходились ее ежедневные паломничества к несчастным детям.

Пока она переодевалась, я пошел в гостиную, чтобы прибрать кровать. Сложив покрывало, я увидел за окном Пина, который нередко приходил в этот час, дабы попытаться развлечь меня, – он направлялся к нашему парадному. Он закончил свою «Летопись Арденкейпла», но, увы, похоже, ни один издатель не захотел выпустить книгу, и вскоре Пин вернется в деревню, чтобы прожить остаток своих дней на скудную пенсию. Закончив складывать одеяло, я отметил, что снизу по-прежнему доносится резкое стаккато железяки Пина, и увидел, что он вышагивает там взад-вперед с явно возбужденным и нерешительным видом. Меня это озадачило. Однако я тут же догадался о причине его нежелания подняться. Для меня это не было неожиданностью и ничуть не огорчило. Теперь я стану сочувствовать Пину, разочаровавшемуся во мне, – это ли не знак моего выздоровления? Я вошел на кухню:

– Внизу мистер Рэнкин. Позвать его?

– Конечно, Лоуренс… только сначала сделай еще тостов.

Я положил в тостер еще два куска хлеба. Когда я вернулся к окну, Пина внизу не было. Он явно решил уйти. Я лишь успел увидеть, как он поворачивал за угол. И все же десять минут спустя, когда мы сели ужинать, раздался звонок в дверь, и, спросив, кто там, я открыл – это, опять же неким мистическим образом, был Пин.