Возможно, я улыбнулся, не в силах сдержаться, но не потому, что подспудно был уверен, что кто-то или что-то подкинет мне именно эту тему или, по крайней мере, сопоставимую с ней, а исключительно из-за абсурдности самой идеи, что я в моем нынешнем состоянии способен защищать королеву-авантюристку, даже если бы за это я сто раз получил стипендию Эллисона.

Прекрасно осознавая, что я лишаю себя всех шансов на успех, я окунул перо в чернильницу и начал писать. Я не останавливался ни на секунду, слова свободно текли из-под моего пера, и каждое написанное слово рождалось из той боли, которую я испытывал. Период в Шотландии, охватывающий пятнадцатый и шестнадцатый века, был главной темой моей подготовки, я знал всю подноготную несчастной королевы и теперь, под натиском подсознания, стал жестоко и чуть ли не злобно критиковать ее, притом с такими ухищрениями, на какие только был способен. Выдвигая один за другим подходящие аргументы в ее защиту, я затем беспощадно опровергал их, а смягчающие обстоятельства приводил лишь для того, чтобы сокрушить их неопровержимыми историческими фактами.

Таким образом я прояснил, что ее ошибочный брак с юным, глупым Дарнли, как бы по любви, был совершен исключительно по причине честолюбия и ненависти к ее двоюродной сестре королеве Елизавете, и лишь год спустя поправший все законы граф Ботвелл[121] станет ее тайным любовником. Что́ ее, отдалившуюся от своего мужа, который лежал больной и обезображенный, с надеждой на примирение, в городе Глазго, подвигло на то, чтобы изображать заботу о нем после секретной встречи с Ботвеллом, убеждать, что он мог бы скорее восстановить свое здоровье в полуразрушенном доме в Керк-о-Фильде? Как только Дарнли был туда перевезен, возможно без комфорта, поскольку это было жалкое жилище для больного человека, ничто не могло быть более добродетельным, чем заботливое внимание к нему молодой и прекрасной королевы, которая целыми днями преданно сидела рядом с ним на красной бархатной подушке, а ночью ложилась спать в комнате внизу.

К сожалению, в ту конкретную субботнюю ночь, 9 февраля, она не могла там ночевать. Она обещала одарить своим присутствием бал-маскарад, который давали после некой свадьбы, а королевское слово никак нельзя нарушить. Она поцеловала своего мужа, пожелав ему спокойной ночи, проследила, чтобы остригли огарок свечного фитиля. Последний трогательный, благочестивый жест перед уходом. Она оставила ему свою книгу псалмов. Странно, что именно Парис, слуга Ботвелла, перепачканный порохом, открывал ей ворота. Странно, что двери были заблокированы снаружи и что несколько слуг были заранее отпущены. Странен также тот огромный взрыв, чуть ли не королевский салют, в то время как она всю ночь напролет танцевала.

Я писал больше часа не отрываясь – моя ручка с регулярностью робота ходила туда-сюда по белым листам. Я не включал сознание, это было автоматическое письмо, и ничто другое, никакая дощечка, используемая на спиритических сеансах, не могла бы более убедительно вызвать прошлое. Но когда я приблизился к финалу, то есть к описанию пробуждения Марии утром после убийства на ее обширном ложе, под шелковыми занавесками, когда я описывал, как она уже размышляет о браке с Ботвеллом, как она садится в постели, чтобы с удовольствием отведать на завтрак свое любимое блюдо – яйцо, сваренное «в мешочек», – мое ожесточение, похоже, стало мало-помалу вытесняться необычайной усталостью, которая так странно стала заявлять о себе, что я обратил на это внимание. Строки на странице принялись дрожать, перед глазами поплыли темные круги, и когда, в попытке настроить зрение, я поднял голову и огляделся, непонятное давление, которое я до того ощущал в затылке, сменилось реальным головокружением. Однако, почти ничего больше не воспринимая, я сообразил, что чуть ли не все прочие соискатели стипендии уже сдали свои эссе и что время, отведенное на это, должно быть, истекло. С усилием я дописал последний абзац, промокнул страницу и закрыл тетрадь.

Что дальше? По-видимому, ее следовало отдать. Но это казалось совершенно бессмысленным, и, кроме того, мне почему-то не хотелось вставать. Теперь, когда я излил свой яд, избавился от возмущения страшной человеческой подлостью, – я, как отвергнутый дьявол, почувствовал себя слабым, разбитым и абсолютно опустошенным. Экзаменатор, если только это слово было применимо к нему, встав из-за стола, медленно направился ко мне. К моему удивлению, когда он приблизился и я смог разглядеть его получше, оказалось, что это священник, длинный, худой и мрачный, в высоком жестком воротнике. Разве я заметил хоть что-то из этого, когда входил сюда? Скорее всего, нет.

– Ты последний, – сказал он мягко и испытующе. – Закончил?

– По-моему, да.

– Тогда можно взять твою тетрадь? Уже пятый час.

Я протянул ему тетрадь. Он наблюдал за мной краешком своего клерикального глаза.

– Много написано, – сказал он довольно иронично, переворачивая страницы. – Надеюсь, ты был благорасположен к этой несчастной женщине.

– Нет, конечно. Насколько я понимаю, она была просто двуличной маленькой сучкой.

– В самом деле? – Он поднял брови и больше ничего не сказал.

Держась за стол, я встал. Я не хотел лишаться точки опоры, но каким-то образом, сделав вид, что все нормально, вышел из зала. Снаружи в крытой галерее кто-то меня ждал. Кто-то похожий на Пина. А коли это был он, то, естественно, в состоянии страшного возбуждения.

– Лоуренс! Я везде искал тебя. Где ты был?

Я приложил руку к затылку, чтобы удостовериться, что голова еще на месте.

– Я точно не помню.

– Не помнишь? – Он расплывался в неясных очертаниях, как будто был под водой. – Ты написал хорошее эссе?

– Нет, чертовски плохое. Я написал все наоборот. И так и сказал экзаменатору.

– Экзаменатору! О Небеса, это был сам профессор богословия!

– Ну, мне все равно. Я сказал правду.

– Лоуренс, ты болен?

– Я так не думаю. Просто голова болит. Я сам себя больше не чувствую.

– О дорогой, что ты с собой сделал? Где ты спал прошлой ночью?

– Вспомнил наконец. В тюрьме.

– Господи, мой мальчик!

– О, они отпустили меня сегодня утром. Сказали, что против меня ничего нет. Сержант даже дал мне что-то на завтрак. Но пока я был там, все было отвратительно. Они думали, что я был причиной всего этого… и того, что с Норой. Что я был… я был… я был…

Пин стал расплываться все больше и больше, как какой-то странный водяной монстр, и наконец полностью исчез в волне всеобщей тьмы, которая опрокинулась стремительным потоком и поглотила меня.

Прошло шесть недель. Все это время я пролежал ничком, но теперь встал и двинулся по еще незнакомой квартире, которую арендовала мама. Часы показывали пятый час пополудни. Наконец-то мне стало получше, и я начал смутно осознавать самого себя, понимать, что я возвращаюсь обратно из темного и призрачного края, в котором оказался после своего сокрушительного поражения. Нелегко было забыть страх и ужас того беспросветного периода, когда мой скукожившийся разум пребывал в мучительной апатии. Пути моего возвращения были извилисты и тяжелы, но сегодня утром доктор сказал мне: «Теперь ты вышел из леса, мой мальчик, и скоро освободишься и от подлеска». Самым радостным признаком побега из тьмы была моя способность смотреть на окружающий мир, а не в темницу моего зацикленного «я» и видеть предметы глазами, в которых уже начинали вспыхивать искры интереса.