том же ритме, что определили себе еще в юности… Но как-то опечалясь тем, что время все-таки уходит и что в этом времени так мало встреч с близкими друзьями, я написал еще одно письмо Чингизу…

Послание Чингизу Айтматову

Не забывай друзей, Чингиз…

И тех, кто у судьбы в фаворе,

И кто сошел с Олимпа вниз,

Чтоб успокоиться на взгорье.

Не забывай, Чингиз, друзей,

Прошедших по твоим дорогам,

И верных мудрости твоей,

Твоим обидам и восторгам.

Ты стал поверенным послом

В стране – по имени Читатель.

И если мир пойдет на слом,

Тебя разрушить – сил не хватит.

Не забывай друзей, Чингиз…

Все, что писал ты в эти годы,

Как говорится, шло «на бис»,

Вдали от китча, мимо моды.

Я видел на столе твоем

В далеком городе Брюсселе,

Как зарождался новый том,

Стремительно, как взлет газели…

В тревогах, в радости, в любви

Родится искренность Пророка…

И мир спасут слова твои,

Когда ему так одиноко.

Р. S. Я пробирался в пробках по запруженной машинами Москве, когда мне позвонили с радио. «Умер Чингиз Айтматов», – прозвучал в трубке печальный женский голос… У меня перехватило горло, и я прижал машину к обочине. Не замечая, как по лицу текут слезы, я тупо смотрел пред собой и никак не мог справиться с наступившим отчаянием. А девушка все просила: «Скажите радиослушателям несколько слов, пожалуйста. Успокойтесь… Мы подождем…» В этот день я улетал в Прагу, где должен был проходить «круглый стол» по проблемам русской диаспоры в европейских странах. Вместе с коллегами из Общественной палаты мы почтили добрым словом память человека, который так много сделал для объединения всех людей планеты.

Из дневника

1995 год

Конец мая выдался на редкость теплым. В один из таких приятных вечеров мы с Аней попали на литературный концерт в ЦДЛ, который закончился очень поздно. Было много знакомых. Подошел Евтушенко. Женя был чем-то расстроен. «Поехали на юбилей «Комсомолки», – предложил он. – Это в «Метрополе».

Но когда мы там появились, в зале почти никого уже не было. Еще бы – журналисты гуляли с шести часов. На входе охрана остановила нас: «Ваши пригласительные…» Евтушенко, который был не в духе, сердито ответил ребятам в стандартных костюмах: «Я – Евтушенко. А это Андрей Дементьев… Думаю, вам этого достаточно…»

Я удивленно взглянул на него – чего он так раздражился…

Немного пообщавшись с остатками журналистской братии, мы поехали искать место, где можно было бы поужинать.

О причине плохого Жениного настроения мы с Аней узнали позже, когда уселись за столик в ресторане какого-то шахматного клуба. Цены там были чудовищные. Видимо, специально для чемпионов.

После первой рюмки Женя чуть успокоился и, обращаясь почему-то только к Ане, распахнулся в своей обиде на Вознесенского. Оказывается, тот не пригласил его в «Политехнический» на вечер «Литературной газеты». «Ты же, говорит, теперь иностранец. В Штатах живешь…»

«Какой я иностранец! Я – русский поэт. И потом «Литературка» – моя газета», – возмущался Евтушенко. Аня простодушно перебила Женю: «И всего-то? Зачем расстраиваться. Вас и так много всюду и без этого вечера…»

Женя громко рассмеялся. И мы почувствовали – напряжение снято. «А можно я вам прочитаю из нового?» – тут же спросил он. И стал негромко читать наизусть очень хорошие стихи, посвященные своей жене Маше. Выслушав наши комплименты, вновь вернулся к больной теме: «Как-то один знакомый журналист спросил меня – в каком доме я хотел бы жить. Я ответил: «В доме в Переделкине. И чтобы из окна было видно Черное море, и чтобы позади шумел сибирский лес, а сбоку узнавалась бы картинка моей американской деревни»».

«Все-таки американской», – съехидничал я. Женя помолчал немного и продолжал исповедоваться: «Однажды мой отец мне сказал – вы бы повнимательнее были с Робертом Рождественским. По-моему, очень не хватает ему общений. И потом, мне кажется, он серьезно болен… Представляешь, Андрей, это было за несколько лет до его болезни. Видимо, она жила в нем давно, и отец почувствовал это…»

Я вспомнил, как на похоронах Роберта Евтушенко сказал: «Рождественскому и всем нам – шестидесятникам – достало лиха. И оттепель наступила потому, что это мы ее надышали – Окуджава, Вознесенский, Роберт…»

Помню и другое. Когда Роберт, тяжело больной, вернулся после операции из Парижа, мы все – его старые друзья старались ему помочь. Чтобы не уходил в болезнь, а возвращался в творчество. С его согласия я ввел Рождественского в редколлегию «Юности». Мы уговорили его принять участие в телевизионной передаче «Браво», где он читал на всю страну свои новые стихи. Потом мы напечатали их в нашем журнале… Он мужественно боролся с болезнью, но…

В этот вечер мы переговорили с Женей о многом. И о том, что теряет наш читатель интерес к поэзии. И что тяжело ныне живется российским писателям. И что некогда самый популярный журнал «Юность» потерял не только свои миллионные тиражи, но и престиж…

Литература, к сожалению, уходит на обочину отечественной культуры. Как остановить это горькое отступление, вероятно, никто не знает… Я рассказал Жене, как много лет назад в Льеже, где проходили международные поэтические фестивали, я с удивлением увидел, что один немолодой бельгийский поэт прямо на улице продавал свои книги. У нас тогда в Советском Союзе такого не было. Читательский спрос планировал тиражи и книготорги хорошо выполняли свою работу. А сейчас?..

Было уже далеко за полночь, когда мы разъехались по домам. Аня по дороге сказала мне: «Евгений Александрович весь из стрессов и порывов. Какой он разный – и добрый и злой, и мудрый и наивный…» – «И какой талантливый», – добавил я.

Из дневника

Август. 2006 год

На днях исполнилось пять лет, как впервые в эфире прозвучала моя авторская передача «Виражи времени». Я хорошо помню, что поначалу мы долго не могли придумать название. Ольга Третьякова, Анна Пугач и я сидели в кабинете у Славы Умановского – заместителя генерального директора «Радио России» и перебирали разные словосочетания. Все это походило на рассказ Чехова «Лошадиная фамилия»… Наконец, меня словно осенило: «Виражи времени», – радостно гаркнул я, и мои строгие редакторы согласно закивали своими прелестными головками. Умановский многозначительно