— Не очень-то они стараются, — вздохнула Саша, — раз дажемой старик о них не слышал.

— Зато кое-кто слышал их самих, — многозначительно обронилон.

— Ты о… музыке? — догадалась Саша. — Ты — один из тех, ктонадеется нас изменить? Но как?

— Принуждением к прекрасному, — пошутил музыкант.

***

Кресло катил адъютант, а старик шагал рядом, еле поспевая,время от времени оглядываясь на приставленного к нему рослого охранника.

— Если вы и вправду не знаете всей истории, — говорилМельник, — готов вам ее поведать. Будете развлекать ею сокамерников, если наБоровицкой я увижу не того… Хантер был одним из лучших бойцов Ордена, настоящимохотником. Чутье у него было просто звериное, и делу он отдавался без остатка.Он и учуял года полтора назад этих черных… На ВДНХ. Неужели и об этом ничего неслышали?

— На ВДНХ… — рассеянно повторил за ним старик. — Ну да,неуязвимые мутанты, которые читали мысли и умели становиться невидимыми… Я думал,они назывались Темными?

— Неважно, — отрезал Мельник. — Он первым раскопал слухи,забил тревогу, но тогда у нас не было ни сил, ни времени… Я ему отказал. Былзанят другими делами. — Он повел культей. — Хантер отправился туда в одиночку.В последний раз, когда он со мной связывался, говорил, что эти твари подавляютволю, наводят ужас на все окрестности. А боец Хантер был просто невероятный,прирожденный, один стоил взвода…

— Знаю, — пробормотал Гомер.

— И никогда ничего не боялся. Отправил к нам мальчонку сзапиской, мол, уходит наверх, разбираться с черными. Если пропадет, значит,угроза страшнее, чем он думал. Пропал. Погиб. У нас своя система оповещения.Каждый живой обязан раз в неделю сообщать. Обязан! Он уже больше года молчит.

— А что с черными?

— Мы хорошенько проутюжили всю местность «Смерчами». Отчерных с тех пор тоже больше ничего не слышно, — усмехнулся Мельник. — Ненапишут, не позвонят… Выходы на ВДНХ закрыли, жизнь там наладилась. У мальчонкиэтого только случилось помешательство, но его, насколько мне известно,выходили. Живет себе нормальной человеческой жизнью, женился. А вот Хантер… Намоей совести.

Он скатился по стальному пандусу с лестницы, распугиваясобравшихся внизу монахов-книгочеев, развернулся, дождался запыхавшегосястарика и добавил:

— О последнем сокамерникам лучше не рассказывай.

Еще через минуту вся процессия добралась наконец-таки доизолятора. Отпирать дверь в обезьянник Мельник не стал; оперся на адъютанта,стиснул зубы и поднялся, приник к глазку. Ему хватило и доли секунды.

Изможденно, будто весь путь с Арбатской он со своим увечьемпроделал пешком, Мельник упал в кресло, скользнул по старику погасшим взором иогласил приговор:

— Не он.

* * *

— Я не думаю, что моя музыка принадлежит мне, — сказалЛеонид неожиданно серьезно. — Я не понимаю, откуда она берется в моей голове.Мне кажется, что я — просто русло… Просто инструмент. Точно так же, как яподношу к своим губам флейту, когда хочу играть, кто-то другой подносит к своимгубам меня — и рождается мелодия…

— Вдохновение, — прошептала Саша.

— Назови это так. — Он развел руками. — Как бы то ни было,это мне не принадлежит, это приходит извне. И я не имею права держать это всебе. Оно… путешествует по людям. Я начинаю играть и вижу, как вокруг менясобираются все эти богатые и нищие, покрытые коростами и сияющие от жира, излые, и убогие, и великие. Все. И что-то моя музыка с ними делает, от чего онинастраиваются на одну тональность. Я как камертон… Я могу привести их кгармонии, хоть ненадолго. И они будут звенеть так чисто… Будут петь. Как этообъяснить?

— Ты хорошо объясняешь, — задумчиво сказала Саша. — Я таксама чувствовала.

— Я должен попробовать в них это заронить, — добавил Леонид.— В ком-то погибнет, в ком-то прорастет. Я никого не спасаю. У меня нетполномочий.

— Но почему другие жители Города не хотят нам помочь? Почемудаже ты боишься признаться в том, что делаешь это?

Он молчал, и сохранял молчание до тех пор, пока туннель неуткнулся в станцию Спортивную, такую же зачахшую, блеклую,натужно-торжественную и скорбную одновременно, только еще и низкую, тесную, какбинты на голове, тяжеловесную. Здесь пахло дымом и потом, нищетой и гордыней. КСаше с Леонидом был немедленно приставлен шпик, который околачивался ровно вдесяти шагах от них, куда бы они ни пошли. Девушка хотела сразу же двинутьсядальше, но музыкант осадил ее.

— Сейчас нельзя. Придется подождать. — Он притулился накаменной гостевой скамье, щелкнул замками на футляре.

— Почему?

— Ворота могут открываться только в установленные часы. —Леонид отвел глаза.

— Когда? — Саша отыскала циферблат; если все было верно,оставалось уже меньше половины отмеренного ей времени.

— Я скажу тебе.

— Ты опять тянешь! — Она нахмурилась, отскочила от него. —Ты то обещаешь помочь, то стараешься задержать меня!

— Да, — он собрался с духом и поймал ее взгляд, — я хочутебя задержать.

— Зачем?! Чего ради?..

— Я не играю с тобой. Поверь, я нашел бы, с кем играть, имало кто стал бы отказываться. Думаю, я влюбился. Надо же, как коряво звучит…

— Думаешь… Ты этого даже не думаешь! Ты это говоришь, вот ивсе.

— Есть способ отличить любовь от игры, — серьезно сказал он.

— Когда обманываешь, чтобы заполучить человека, — этолюбовь?

— Настоящая любовь ломает всю твою жизнь, ей плевать наобстоятельства. А игру можно в них вписать…

— Мне с этим проще. — Саша глядела на него исподлобья. — Уменя и не было никакой жизни. Веди меня к воротам.

Леонид тяжело уставился на девушку, прислонился к колонне,отгородился от Саши скрещенными на груди руками. Несколько раз набирал воздуха,словно намереваясь дать ей отповедь, но спускал его, так ничего и не произнеся.Потом сник, потемнел и признался:

— Я не смогу с тобой пойти. Меня не пустят обратно.

— Что это значит? — недоверчиво спросила Саша.

— Я не могу вернуться на Ковчег. Меня изгнали.

— Изгнали? За что?