— Пока действует не на всех. — Леонид опять потрогал скулу.— Что называется, я не волшебник, я только учусь.

— С вами будет приятно иметь дело… Когда выучитесь. —Альберт Михайлович склонил голову, развернулся и зашагал обратно.

Последний солдат открыл перед ними калитку, проделанную втолстой решетке, которая сверху донизу перегораживала туннель. За ней начиналсяпустой, прекрасно освещенный перегон, стены которого были местами опалены,местами выщерблены, словно от долгих перестрелок, а в самом конце виднелисьновые полосы укреплений и растянутые от пола до потолка полотнища знамен.

При одном их виде у Саши заколотилось сердце.

— Чья это застава? — резко останавливаясь, спросила она умузыканта.

— Как чья? — Тот удивленно посмотрел на нее. — КраснойЛинии, естественно.

* * *

Ах, как давно мечтал Гомер снова попасть сюда, как давно небыл в этих чудных местах…

На интеллигентской Боровицкой, сладко пахнущей креозотом, сее уютными квартирками, устроенными прямо в арках, и читальней длямонахов-браминов посреди зала — заваленные книгами долгие дощатые столы, низкосвисающие лампы с тканевыми абажурами; с ее поразительно точно воссозданнымдухом дискуссионных кухонь кризисных и предвоенных лет…

На царственной Арбатской, выряженной в белое и бронзовое,почти под кремлевские палаты, с ее строгими порядками, с деловитыми военными,которые продолжали надувать щеки так, будто были непричастны к Апокалипсису…

На старой-престарой Библиотеке имени Ленина, которуюопоздали переименовать, пока в этом еще оставался хоть какой-то смысл, котораяуже была стара как мир, когда Коля только пришел в метро мальчишкой, наБиблиотеке с ее романтическим капитанским мостиком перехода ровно посерединеплатформы, с ее усердно, но неумело восстановленной лепниной на протекающемпотолке…

И на Александровском Саде, вечно полутемном, долговязом иугловатом, напоминающем слепнущего подагрического пенсионера, который всевспоминает свою комсомольскую юность.

Гомеру всегда было интересно, похожи ли станции на своихпигмалионов. Можно ли их считать автопортретами тех, кто их чертил? Впитали лиони в себя частицы тех, кто их строил? Одно он знал наверняка: на своихобитателей станции накладывали отпечаток, делясь с ними характером, заражаясобственным настроением и болезнями.

Но вот сам Гомер со своим складом ума, со своими вечнымираздумьями, со своей неизлечимой ностальгией, принадлежал, конечно, не суровойСевастопольской, а светлому, как само прошлое, Полису.

Жизнь распорядилась иначе.

И даже теперь, когда он наконец попал сюда, ему не оставлялилишних минут, чтобы пройтись по этим гулким залам, полюбоваться лепниной илитьем, пофантазировать… Он должен был бежать.

Хантеру с трудом удалось обуздать и усадить в клетку кого-товнутри себя, то самое страшное существо, которое он время от времениподкармливал человечиной. Но как только оно разогнет прутья этой внутреннейклети, через миг ничего не останется и от хлипкой решетки, которая быласнаружи. Надо спешить.

Он просил найти Мельника… Что это — имя, кличка? Или, можетбыть, пароль? Произнесенное вслух, оно возымело на караульных необъяснимоедействие: разговоры о трибунале над схваченным бригадиром поутихли, анаручники, которые чуть было не защелкнулись на запястьях Гомера, вернулись вящик стола. Пузатый начальник стражи лично взялся отвести старика.

Гомер с провожатым поднялись по лестнице, прошли попереходу, достигли Арбатской. Остановились у дверцы, охраняемой двумя вштатском, лица которых выдавали в них профессиональных убийц. За их спинамиоткрывалась вереница служебных каморок. Пузатый попросил Гомера подождать, асам затопал вперед по коридору. Не прошло и трех минут, как он выбралсяобратно, удивленно оглядел старика и пригласил его пройти внутрь.

Тесный коридор привел их в неожиданно просторную комнату,стены которой все были задрапированы картами, схемами, обросли записками ишифровками, фотографиями и рисунками. За широким дубовым столом восседалнемолодой костлявый человек с плечами такими широкими, словно он был одет вбурку. Из-под наброшенного кителя была выпростана только одна левая рука, и,приглядевшись, Гомер понял, в чем дело: правая была отнята почти целиком. Ростахозяин кабинета был богатырского — его глаза оказались почти вровень с глазамистоявшего старика.

— Спасибо. — Он отпустил пузатого, и тот с заметнымсожалением притворил дверь с другой стороны. — Кто вы такой?

— Николаев Николай Иванович, — растерялся старик.

— Прекратите цирк. Если вы приходите ко мне, говоря, что свами вместе мой ближайший товарищ, которого я похоронил год назад, у вас должнабыть причина. Кто вы?

— Никто… — Гомер не кривил душой. — Но дело не во мне. Онжив, правда. Вам просто нужно пойти со мной, и скорее.

— Вот сейчас я думаю, ловушка это, идиотский розыгрыш илипросто ошибка. — Мельник прикурил папиросу, пустил дым старику в лицо. — Есливы знаете его имя и пришли с этим именно ко мне, вы должны знать и его историю.Должны знать, что мы искали его каждый день больше года. Что потеряли из-заэтого несколько человек. Должны знать, черт вас дери, как много он для насзначил. Может быть даже и то, что он был моей правой рукой. — Он кривоусмехнулся.

— Нет, ничего такого… Он ничего не рассказывает. — Старик вжалголову в плечи. — Пожалуйста, давайте просто пойдем на Боровицкую. Временимало…

— Нет, я никуда не побегу. И у меня есть уважительнаяпричина.

Мельник опустил руку под стол, сделал ею странное движение иудивительным образом переместился назад, не вставая с места. Только черезнесколько секунд Гомер сообразил, что тот сидит в инвалидном кресле.

— Так что давайте-ка поговорим спокойно. Я хочу понять, вчем смысл вашего появления.

— Господи, — старик отчаялся уже донести что-либо до этогоистукана, — просто поверьте мне. Он жив. И сидит в обезьяннике на Боровицкой.Во всяком случае, надеюсь, что он до сих пор там…

— Хотел бы я вам поверить. — Мельник замолчал, глубокозатянулся, и старик услышал, как потрескивает, сворачиваясь и сгорая, папироснаябумага. — Только чудес не бывает. Разбередили… Ладно. У меня есть свои версиитого, чей это розыгрыш. Но проверять их будут специально обученные люди… — Онпотянулся к телефону.

— Почему он так боится черных? — неожиданно для самого себяспросил Гомер.