Мельник осторожно положил трубку, так и не промолвив в неени слова. Втянул в себя всю папиросу до конца, сплюнул короткий окурок впепельницу.

— Черт с тобой, прокачусь до Боровицкой, — сказал он.

* * *

— Я туда не пойду! Отпусти меня! Лучше тут останусь…

Саша не шутила, не кокетничала. Трудно сказать, кого ее отецненавидел больше, чем красных. Они отняли у него власть, они перебили емухребет, и вместо того, чтобы просто прикончить его, из жалости или изчистоплюйства обрекли его еще на долгие годы унижений и мук. Отец не могпростить людей, которые взбунтовались против него. Не мог простить тех, ктовдохновлял и подначивал предателей, тех, кто снабжал их оружием и листовками.Сам красный цвет вызывал у него приступы бешенства. И хотя под конец жизни онговорил, что не держит ни на кого зла и не хочет мстить, Саше казалось, что онпросто оправдывает собственное бессилие.

— Это единственный путь, — растерянно сказал Леонид.

— Мы шли к Киевской! Ты не туда меня вел!

— Ганза десятилетиями воюет с Красной Линией, не мог же япризнаваться первому встречному, что мы идем к коммунистам… Пришлось приврать.

— Ты без этого вообще не можешь!

— Ворота находятся за Спортивной, как я и говорил.Спортивная — последняя станция Красной Линии перед рухнувшим метромостом, тутуж ничего не поделать.

— Как мы туда попадем? У меня нет паспорта. — Она неспускала с музыканта настороженного взгляда.

— Доверься мне. — Он улыбнулся. — Один человек всегда сумеетдоговориться с другим. Слава коррупции!

Не слушая ее возражений, он схватил Сашу за запястье ипотянул за собой. Прожектора второй линии обороны заставляли полыхать огромныекумачовые знамена, свисающие с потолка, туннельный сквозняк волновал их, идевушке казалось: она видит перед собой два мерцающих красных водопада. Знак?

Судя по тому, что она слышала о Линии, их должны былиизрешетить на подступах… Однако Леонид спокойно шагал вперед, а увереннаяулыбка не покидала его губ. Метров за тридцать до блокпоста ему в грудь уперсяжирный луч прожектора. Музыкант только поставил футляр с инструментом на пол исмиренно поднял вверх руки. Саша сделала то же.

Подошли проверяющие — заспанные, удивленные. Было непохоже,что им вообще случалось встречать хоть кого-нибудь с другой стороны границы. Насей раз музыкант успел отозвать старшего в сторону прежде, чем тот спросилСашины документы. Пошептал ему ласково на ухо, еле слышно звякнул латунью, и тотвернулся околдованный, умиротворенный. Звеньевой лично проводил их сквозь всепосты и даже усадил на ждавшую ручную дрезину, приказав солдатам ехать кФрунзенской.

Те взялись за рычаги и запыхтели, сдвигая дрезину с места.Саша, насупившись, разглядывала одежду, лица тех, кого отец приучил называтьврагами… Ничего особенного. Ватники, застиранные пятнистые кепки с наколотымизвездами, выступающие скулы, впалые щеки… Да, они не лоснились, как дозорныеГанзы, но человеческого в них точно было ничуть не меньше. И в их глазахмелькало совсем мальчишеское любопытство, которое тем, кто жил на Кольце,видимо, было вообще незнакомо. Эти двое вряд ли даже слыхали о том, чтослучилось на Автозаводской почти десять лет назад. Враги ли они Саше? Можно ливообще не формально, а искренне ненавидеть незнакомых людей?

Заговаривать с пассажирами солдаты не решались, толькопокряхтывали размеренно, наваливаясь на рычаги.

— Как тебе это удалось? — спросила Саша.

— Гипноз, — подмигнул ей Леонид.

— А что за документы ты им показываешь? — подозрительнопосмотрела она на музыканта. — Как может быть, что тебя с ними повсюдупропускают?

— Разные паспорта на разные случаи, — уклончиво ответил он.

— Кто ты такой? — Чтобы больше никто ее не услышал, Сашабыла вынуждена подсесть к Леониду вплотную.

— Наблюдатель, — одними губами сказал он.

Если бы Саша не зажала себе рот, вопросы просто хлынули быиз нее; но солдаты слишком уж заметно пытались поймать смысл их разговора, дажескрипеть рычагами стараясь потише.

Пришлось дождаться станции Фрунзенской — усохшей, выцветшей,побледневшей и нарумяненной красными флагами. Щербатая мозаика на стенах,поглоданные временем колонны… Темные омуты сводов — хилые лампы свисали спротянутых между колонн проводов чуть выше голов невысоких здешних жителей,чтобы зря не разбрызгать ни лучика драгоценного света. Здесь было поразительночисто: по платформе сновали сразу несколько беспокойных уборщиц. На станции былолюдно, но вот странно: в какую сторону Саша ни посмотрела бы, под ее взглядомвсе начинало шевелиться, суетливо дергаться, а за спиной тут же замирало ипринималось шелестеть приглушенными голосами. Но стоило ей обернуться назад,как шепот прекращался, а люди возвращались к своим делам. И никто не желалвзглянуть ей в глаза, словно это было чем-то неприличным.

— Тут нечасто бывают чужаки? — Она посмотрела на Леонида.

— Я сам здесь чужой. — Музыкант пожал плечами.

— Где же ты свой?

— В том месте, где люди не так убийственно серьезны… —усмехнулся он. — Где понимают, что одной жратвой человеку не спастись. Где нехотят забывать вчерашний день, хотя воспоминания и доставляют им боль.

— Расскажи мне про Изумрудный Город, — попросила Сашатихонечко. — Почему они… Почему вы прячетесь?

— Правители Города не верят жителям метро.

Леонид прервался, чтобы объясниться с караульными,дежурившими на входе в туннель, а потом, ныряя вместе с Сашей в густую тьму,подсадил огонек с железной зажигалки на фитиль масляной лампы и продолжил.

— Не верят, потому что люди в метро постепенно утрачиваютчеловеческий облик. И потому что среди них до сих пор есть те, кто начинал тустрашную войну, хоть они и боятся в этом признаться даже своим друзьям. Потомучто люди в метро неисправимы. Их можно только бояться, только сторониться,наблюдать за ними. Если они узнают об Изумрудном Городе, то сожрут и выблюютего, как жрут все, до чего дотягиваются. Сгорят полотна великих художников.Сгорит бумага и все, что на ней было. Будет истреблено единственное общество,которое достигло справедливости и гармонии. Рухнет обескровленное зданиеУниверситета. Затонет великий Ковчег. И ничего больше не останется. Вандалы…

— Почему вы считаете, что мы не сможем измениться? — Сашестало обидно.

— Не все так считают, — Леонид косил на нее глазом. —Некоторые пытаются что-то делать.