выступают с полицейскими пиками и копьями против своих противников даже в том случае, когда последние не выходят за пределы дискуссии и пропаганды.

Но в другом и более глубоком смысле Маркс не знал больше родины с тех пор, как заглянул своим гениальным взглядом в нутро буржуазного общества. Судьба гения в этом обществе — очень обширная тема, при обсуждении которой высказывались различные мнения, начиная с невинной филистерской веры в Бога и кончая меланхоличными словами Фауста:

Того, кто что-нибудь да знал

И, сердцу, в простоте душевной, дав свободу,

Свои воззрения и чувства нес народу,

Народ же изгонял всегда да распинал.

Исторический метод, выработанный Марксом, дает возможность глубже разобраться и в этом вопросе. Филистер предсказывает каждому гению конечную победу именно потому, что он филистер; если же случается иногда, что гения не подвергают распятию и изгнанию, то лишь потому, что в конце концов он становится филистером. Без косички за плечами Гёте и Гегель никогда не были бы признанными гениями буржуазного общества.

Буржуазное общество в этом отношении лишь наиболее ясно отчеканенная форма всякого классового общества, и сколько бы заслуг у него ни было, но гостеприимной родиной для гения оно никогда не являлось. Оно не может быть таковой: внутреннее существо гения в том и заключается, чтобы вызывать в людях творческий порыв первобытной силы, направленный против наследия традиционности, и чтобы расшатать пределы, в которых только и может существовать классовое общество. На воротах одинокого кладбища на острове Сильт, где хоронят неизвестные трупы, выброшенные морем на берег, стоит благочестивая надпись: «Крест на Голгофе — родина для лишившихся родины». Эти слова бессознательно, но удачно определяют удел гения в классовом обществе: бездомный в нем, он находит свою родину только на кресте Голгофы.

Иногда, впрочем, гений так или иначе устанавливает свои отношения к классовому обществу. Когда он поступал на службу к буржуазному обществу, чтобы низвергнуть общество феодальное, то как будто получал неизмеримую мощь; однако эта мощь исчезала в тот момент, когда он проявлял самодержавные наклонности: ему приходилось завершать свою жизнь на скалистом острове Святой Елены. Или же гений наряжался в парадный сюртук мещанства, и тогда ему удавалось дойти до поста великогерцогского саксонского государственного министра в Веймаре или прусского королевского профессора в Берлине. Но горе гению, если он гордо, независимо и недоступно отстраняется от буржуазного общества, если он предсказывает его скорую гибель в силу лежащих в самом этом обществе причин, если он кует оружие, которое нанесет смертельный удар этому обществу. Для такого гения у буржуазного общества нет ничего, кроме мучений и пыток; они с виду, может быть, и не кажутся столь грубыми, но внутренне они еще более жестоки, чем мученический крест древних римлян и костры средневекового общества.

Ни один из гениальных людей XIX в. не испытал в большей степени такого жребия, чем гениальнейший из всех, чем Карл Маркс.

Уже в первые десятилетия его общественной деятельности ему приходилось бороться с повседневной нуждой, а с переселением в Лондон началось изгнание со всеми ужасами такового. Но его поистине прометеевская участь началась тогда, когда, достигнув высоты путем неустанных усилий и в полном расцвете жизненных сил, он был захвачен пошлой жизненной нуждой, удручающими заботами о насущном хлебе. До самой смерти ему не удалось обеспечить себе хоть сколько-нибудь сносное существование в буржуазном обществе.

При этом Маркс был весьма далек от того, что филистеры называют в ходяче-распущенном смысле «гениальным» образом жизни. Его гигантской силе соответствовало и гигантское прилежание; чрезмерная работа ночью и днем уже рано начала подтачивать его железное здоровье. Неспособность к работе Маркс считал смертным приговором для каждого человека, если он не животное по своей натуре; он говорил это с полной убежденностью, и, когда ему пришлось несколько недель пролежать в тяжкой болезни, он писал Энгельсу: «В это время, будучи совершенно неработоспособным, я читал „Физиологию“ Карпентера, „Физиологию“ Лорда, „Учение о тканях“ Келликера, „Анатомию мозга и нервной системы“ Шпурцгейма, „Учение о строении клеток“ Шванна и Шлейдена». И при всей своей ненасытной жажде знания Маркс всегда помнил слова, сказанные им в юности, что писатель не должен работать для того, чтобы зарабатывать, а зарабатывать для того, чтобы работать; при этом, однако, он признавал и настоятельную «необходимость работы ради заработка».

Но все его усилия разбивались о злобу, ненависть или, в лучшем случае, страх враждебного ему мира. Даже те немецкие издатели, которые гордились своей независимостью в других случаях, пугались имени пресловутого демагога. Все немецкие партии в одинаковой мере клеветали на него, и везде, где выступали чистые очертания его облика среди искусственного тумана, начиналась гнусная интрига систематического замалчивания. Никогда величайший мыслитель народа не оставался столь долго совершенно вне поля зрения своего народа, как это было с Марксом.

Единственной работой, которая создавала более или менее твердую почву под ногами Маркса, было его сотрудничество в газете «Нью-йоркская трибуна», длившееся лет десять с 1851 г. Газета имела 200 000 подписчиков и была самой читаемой и самой богатой газетой Соединенных Штатов, а своей агитацией за американский фурьеризм она несколько возвышалась над простым выколачиванием денег чисто капиталистического предприятия. Сами по себе условия, на которых предполагалось, что Маркс будет работать для газеты, были довольно сносные; он условился писать по две статьи в неделю и получал за каждую статью по 2 фунта стерлингов Это составило бы годовой доход около 4000 марок, и на эти деньги Маркс мог существовать в Лондоне. Фрейлиграт, который похвалялся тем, что ему все же удается есть «бифштекс изгнания», выручал не более того в начале своей торговой деятельности.

Речь шла, конечно, не о том, соответствовал ли получаемый Марксом от американской газеты гонорар литературным и научным достоинствам его статей. Капиталистическое газетное предприятие считается только с рыночными ценами, и в буржуазном обществе оно имеет на это полное право. Большего Маркс и не требовал, но он имел право рассчитывать и в буржуазном обществе на соблюдение уже заключенного контракта и, пожалуй, еще на некоторое уважение к своей работе. Этого, однако, он не встретил ни в «Нью-йоркской трибуне», ни у ее издателя. Дан хотя и был в теории фурьеристом, но на практике оказался прижимистым янки; его социализм проявлялся лишь в мерзком мелкобуржуазном надувательстве, как сказал Энгельс в минуту раздражения. Дан знал, какого сотрудника он имеет в лице Маркса, и немало хвастал им перед подписчиками и даже чуть ли не пользовался письмами Маркса как своей собственной редакционной работой; но он вел