равно этим ослам не заметить». В этих словах подлинностью сказался Энгельс, как и в том, что он отверг совет друга, сказался подлинный Маркс.

Из всего этого ясно, что Энгельс был более приспособлен к публицистической работе, чем Маркс. «Он настоящая энциклопедия, — писал про него Маркс одному общему другу. — Способен работать во всякий час дня и ночи, после еды или натощак, быстро пишет и сообразителен как черт». По-видимому, они собирались после прекращения «Нового рейнского обозрения» осенью 1850 г. начать новое общее предприятие в Лондоне; вот что, по крайней мере, Маркс писал Энгельсу в декабре 1853 г.: «Если бы мы с тобою во время устроили в Лондоне английское корреспондентское бюро, тебя бы теперь не мучили конторские занятия в Манчестере, а меня бы не мучили долги». Но если Энгельс предпочел место приказчика в деле своего отца перспективам корреспондентского бюро в Лондоне, то это вызвано было тяжелым денежным положением Маркса и надеждой на лучшие времена, и у Энгельса отнюдь не было намерения отдаться надолго «проклятой коммерции». Еще весной 1854 г. Энгельс подумывал о том, не вернуться ли ему в Лондон, к писательской работе, но это колебание было последним. Около того же времени он и принял решение прочно запрячься в ненавистное ярмо не только для того, чтобы помочь другу, но и чтобы сохранить для партии ее лучшую умственную силу. Только во имя этого Энгельс и принес свою жертву, так же как Маркс ее принял. Для того, чтобы предложить, и для того, чтобы принять такую жертву, нужен был одинаково высокий дух.

Прежде чем Энгельс в течение лет сделался участником фирмы, он был простым приказчиком и тоже не покоился на розах; но с первого же дня переселения в Манчестер он стал помогать Марксу и помогал все время и потом. Чеки на один, на пять, десять, а потом и сто фунтов отправлялись в Лондон непрерывно. Энгельс никогда не терял терпения, хотя оно и подвергалось тяжкому испытанию, более тяжкому, чем было необходимо, вследствие весьма слабых хозяйственных способностей Маркса и его жены. Энгельс едва покачал головой, когда Маркс забыл однажды сумму векселя, платеж по которому падал на него, и был неприятно поражен, когда наступил день платежа. В другой раз, когда он опять помог покрыть хозяйственные долги, жена Маркса из ложной деликатности умолчала об одной крупной сумме, надеясь постепенно покрыть ее из расходных денег, и вследствие этого снова начались денежные затруднения. Энгельс предоставил своему другу фарисейское удовольствие поговорить о «глупости женщин», «очевидно постоянно нуждающихся в опеке», а сам ограничился добродушной просьбой: «Постарайся, чтобы это не случалось впредь».

Энгельс не только трудился для Маркса весь день в конторе и на бирже, но и приносил ему в жертву большую часть вечернего досуга. Вначале это ему нужно было для того, чтобы писать за Маркса корреспонденции в «Нью-йоркскую трибуну» или же переводить их с немецкого, так как Маркс еще недостаточно хорошо владел английским, чтобы писать на нем. Но и потом, когда отпал первоначальный повод, Энгельс все же продолжал свое негласное сотрудничество.

Но это еще ничто в сравнении с величайшей жертвой, которую принес Энгельс, отказавшись от научного творчества в тех размерах, какие ему были доступны при его беспримерной работоспособности и большом даровании. Точное представление о научных наклонностях Энгельса можно составить себе тоже только из переписки между Энгельсом и Марксом, причем достаточно встречающихся в письмах указаний на занятия языками и военными науками. Энгельс питал к ним особый интерес, отчасти по «старой склонности», отчасти же ввиду практических потребностей пролетарской освободительной борьбы. Как он ни ненавидел всякую «самовыучку» — всегда бессмысленную, говорил он с презрением, — но все же не был, как и Маркс, кабинетным ученым. Каждое новое научное приобретение становилось для него вдвое более ценным, если могло содействовать освобождению пролетариата от цепей.

Так он начал с изучения славянских языков по тому «соображению», что «по крайней мере один из нас» должен ввиду грядущей мировой драмы знать язык, историю, литературу, общественные учреждения тех народов, с которыми пред стоят столкновения самым ближайшим образом. Смуты на востоке и направили его внимание на восточные языки. Арабский с его четырьмя тысячами корней отпугнул его, но «персидский язык прямо детская забава», — пишет он, прибавляя, что одолеет его в три недели. Затем пришла очередь германских языков. «Я погрузился в изучение Ульфилы, — пишет Энгельс. — Хочу справиться наконец с проклятым готским языком, которым до сих пор занимался только урывками. К удивлению, оказалось, что я знаю гораздо больше, чем думал. Если я добуду хорошее пособие, то надеюсь вполне покончить с готским в две недели. Потом перейду к древненорвежскому и старосаксонскому, которые тоже знаю только наполовину. До сих пор работаю без словаря или иных пособий — только с готическим текстом и Гриммом; а старик действительно молодец». Когда в шестидесятых годах возник шлезвиг-гольштинский вопрос, Энгельс занялся «фризо-английски-ютландско-скандинавской филологией и археологией»; при новой вспышке ирландского вопроса он «позанялся кельтско-ирландским» и т. д. Ему очень пригодилось его обширное знание языков в генеральном совете Интернационала, причем, правда, про него говорили, что «Энгельс заикается на двадцати языках», так как он слегка пришепетывал, когда волновался.

Энгельса прозвали также «генералом» за то, что он еще более ревностно и основательно занимался военными науками. И в этом отношении «старая склонность» питалась практическими потребностями революционной политики. Энгельс имел в виду «огромное значение, которое parti militaire приобретет в ближайшем революционном движении». Участие офицеров, которые в годы революции сражались на стороне народа, не принесло пользы делу. «Этот солдатский сброд, — говорил Энгельс, — проникнут отвратительным сословным духом. Они смертельно ненавидят друг друга, завидуют друг другу, как школьники, по поводу малейшего отличия, но все заодно по отношению к „штатским“». Энгельс добивался того, чтобы иметь возможность высказываться по этим вопросам, не попадая впросак.

Устроившись в Манчестере, Энгельс сейчас же принялся «зубрить военщину». Он начал с «самого простого и обычного, с того, что требуется для экзамена на прапорщика и поручика и что поэтому предполагается известным каждому». Он прошел учение о войске во всех технических подробностях: элементарный курс тактики, фортификацию, начиная с Вобана до современной системы отдельных фортов, устройство понтонных мостов и полевых окопов, виды вооружения вплоть до разных систем устройства полевых лафетов, уход за ранеными в лазаретах и многое другое. После того он перешел к всеобщей военной истории и особенно усердно изучал англичанина Напьера, француза Жомини и немца Клаузевица.

Энгельс менее всего восставал в духе плоского либерализма против нравственного бессмыслия войны; он, напротив