себя по отношению к Марксу с обычной бесцеремонностью капиталистического эксплуататора в отношении к эксплуатируемой им рабочей силе.

Дан не только свел Маркса на половинный оклад, когда дела газеты шли хуже, но вообще платил лишь за те статьи, которые были напечатаны, причем был не дурак и бросал под стол все, что не подходило для его лавочки. Случалось, что в течение трех — шести недель подряд все посланные Марксом статьи попадали в корзину. Конечно, и те несколько немецких газет, в которых Маркс находил временное пристанище, как, например, «Венская пресса», поступали не лучше. Он был поэтому прав, когда говорил, что газетная работа хуже кормит его, чем любого начинающего стрококропателя.

Уже в 1853 г. Маркс мечтал о нескольких месяцах одиночества, необходимых для научной работы: «По-видимому, мне не дорваться до этого. Вечное бумагомарание в газетах мне надоело. Оно отнимает у меня много времени, рассеивает внимание и ни к чему не приводит. Какой независимостью ни обладаешь, все же чувствуешь себя связанным газетой и публикой, в особенности когда платят наличными, как мне. Чисто научная работа — нечто совершенно иное». Совсем в другом тоне заговорил Маркс, проработав еще несколько лет под мягким скипетром Дана: «Поистине гнусное проклятие судьбы, что еще приходится считать за счастье, когда такая дрянная газетка принимает тебя на свой борт. Толочь и перемалывать кости и варить из них суп, как бедняки в рабочем доме, — вот к чему сводится политическая работа, на которую мы очень часто обречены в подобном предприятии». Не только скудостью средств к жизни, но и полной непрочностью своего существования Маркс всецело разделял участь современного пролетариата.

То, что раньше было известно только в общих чертах, обнаруживается в потрясающих подробностях в письмах Маркса к Энгельсу; он пишет о том, как ему раз пришлось сидеть дома за неимением одежды и сапог, чтобы выйти на улицу, как в другой раз ему недоставало нескольких пенсов, чтобы купить писчей бумаги или чтобы прочесть газеты; как в третий раз он бегал по городу за почтовыми марками, чтобы послать рукопись издателю. Ко всему этому присоединялась вечная грызня с лавочниками, с которыми он не имел возможности расплатиться за необходимые припасы, не говоря о домохозяевах, ежеминутно грозивших описать его, и в качестве постоянного прибежища — ломбард. Ростовщические проценты ломбарда отнимали у Маркса последнее, что могло отпугнуть призрак нужды от порога его дома.

А нужда не только появлялась у порога, а часто сидела у Маркса и за столом. Привыкшая с детства к жизни без забот, жена Маркса часто падала духом под ударами и стрелами яростной судьбы и не раз призывала смерть на себя и своих детей. В письмах Маркса слышатся отголоски домашних сцен, и Маркс порой думал, что женитьба — величайшая глупость для людей с идейными стремлениями, так как она связывает жизнь мелкими домашними заботами. Впрочем, даже в тех случаях, когда жалобы жены становились невыносимыми, он извинял и оправдывал ее: ей тяжелее, говорил он, выносить неописуемые унижения, муки и ужасы, чем ему; ей закрыт доступ в храм науки, спасавшей его. И в одинаковой степени тяжело было обоим родителям видеть, как сокращались невинные радости юных лет для их детей.

Такая судьба высокого духа печальна сама по себе; на высоту истинного трагизма она поднимается, однако, только благодаря тому, что Маркс добровольно брал на себя свой мученический подвиг, длившийся целыми десятилетиями. Он отклонял всякий соблазн компромиссов, хотя имел полную возможность, без всякого урона для чести, укрыться в пристани буржуазной профессии. Все, что у него было сказать об этом, Маркс сказал просто, без всяких превыспренних фраз: «Я должен идти к своей цели напролом, не допуская, чтобы буржуазное общество превратило меня в машину для добывания денег». Этого Прометея приковали к скале не цепи Гефеста, а его собственная железная воля; она с неуклонностью магнитной стрелки указывала ему на высшие цели человечества. Все его существо было гибкой сталью. Самое поразительное, что иногда в одном и том же письме Маркс, казалось бы, совершенно пришибленный нуждой, вдруг с поразительной эластичностью ободрялся духом и решал труднейшие проблемы с душевным спокойствием мудреца, которому никакие заботы не омрачают мыслящее чело.

Все же Маркс очень больно ощущал удары со стороны буржуазного общества. Было бы нелепым стоицизмом спрашивать: какое значение имеют муки, выпавшие на долю Маркса, для гения, который получает свое право на признание только у потомства? Насколько пошло литераторское тщеславие, жаждущее видеть свое имя по возможности каждый день пропечатанным в газете, настолько же всякой творческой силе необходим надлежащий простор для ее проявления, необходимо черпать силы для новых творений из пробуждаемого ею отклика. Маркс не ходульный болтун из плохой драмы или романа; он был жизнерадостный человек, такой как Лессинг, и ему не было чуждо настроение, в каком умирающий Лессинг писал своему старейшему другу молодости: «Вы, я полагаю, не думаете, что я жажду похвал. Но та холодность, с которой свет показывает некоторым людям, что они ему ничем не могут угодить, если и не убивает, то действует, во всяком случае, леденящим образом». Такая же горечь звучит в словах Маркса, написанных накануне дня, когда ему исполнилось пятьдесят лет: «Полвека за плечами — и я все еще бедняк!» Он сказал однажды, что лучше бы ему лежать на сто саженей под землей, чем прозябать, как он прозябает; а в другой раз у него вырвался крик отчаяния, что он не пожелал бы злейшему врагу попасть в такую трясину, в какой он завяз уже два месяца, испытывая при этом величайшую ярость: у него притупляется разум от дрязг и подрывается работоспособность.

Маркс не сделался, конечно, «плаксой», как он в шутку говорил иногда о себе, и Энгельс имел основание утверждать, что друг его никогда не впадал в уныние. Но если Маркс любил называть себя суровой натурой, то в горниле несчастия он становился еще более суровым. Ясное небо, расстилавшееся над его юношескими работами, все более заволакивалось тяжелыми грозовыми тучами; мысли его сверкали из-за них подобно молниям, а суждения его о врагах, и часто даже о друзьях, приобретали резкость, оскорблявшую не только слабых духом.

Все же если его ругают за это холодным демагогом, то столь же ошибаются, но, конечно, и не больше, чем люди унтер-офицерского склада, которые видят в великом борце только куклу, сверкающую на плац-параде в начальническом мундире.

Союз, не имеющий себе подобного

Маркс обязан, однако, победой над жизнью не только своей огромной