силе. По всем человеческим мерилам он бы все-таки в конце концов был так или иначе побежден обстоятельствами; но он, к счастью, обрел в лице Энгельса друга, о самоотверженной преданности которого можно составить себе ясное представление только теперь, после выхода в свет их переписки.

Примера подобной дружбы нет в истории. Во все времена бывали прославленные историей дружбы; были и в Германии друзья, жизнь которых так тесно сливалась в общем деле, что нельзя у них отделить «мое» от «твоего»; но во всех таких случаях оставался неразложимый остаток обособленной воли, обособленности мысли или даже скрытое нежелание отказаться от собственной личности, «высшего счастья детей земли», по выражению поэта. Лютер видел в конце концов в Меланхтоне только мягкосердечного ученого, а для Меланхтона Лютер был лишь грубый мужик, и нужно быть лишенным всякого чутья, чтобы не подметить в переписке Шиллера и Гёте скрытой враждебной нотки отношений между великим гехеймратом и маленьким гофратом. Дружба, которая связывала Маркса и Энгельса, была свободна от малейшего следа человеческой ограниченности; чем более сплетались их мышление и творчество, тем более каждый из них был цельным сам в себе.

Они очень отличались друг от друга уже по внешности. Энгельс был светловолосый тевтон, с английскими манерами, всегда тщательно одетый, вымуштрованный дисциплиной не только казармы, но и конторы. Он говорил, что ему легче организовать какую-нибудь отрасль управления с шестью приказчиками, чем с шестьюдесятью правительственными советниками, которые не умеют даже четко писать и так все перепутают в книгах, что потом сам черт в них не разберется. Но при всей респектабельности члена манчестерской биржи, среди занятий и развлечений английской буржуазии, травли лисиц и рождественских пиров Энгельс оставался духовным работником и борцом и скрывал в своем домике на далекой окраине города свою возлюбленную, простую ирландскую девушку. В ее объятиях он отдыхал от надоедавших ему пошлых людей.

Маркс, в противоположность ему, был приземистый, коренастый человек. Сверкающие глаза и черная как смоль львиная грива выдавали его семитское происхождение. Он мало заботился о своей внешности. Измученный семейными заботами, Маркс жил вдали от общественных развлечений мировой столицы. Поглощавшая его умственная работа едва оставляла ему время наскоро пообедать и напрягала его силы до глубокой ночи. Маркс был неутомимый мыслитель, и мышление составляло его высшее наслаждение; в этом отношении он истинный наследник Канта, Фихте и в особенности Гегеля. Маркс часто повторял слова последнего: «Даже преступная мысль злодея возвышеннее и значительнее, чем все чудеса неба». В отличие от этих философов, однако, мысль вела у Маркса всегда к действию. Он был непрактичен в мелочах, но практичен в серьезном и важном. Совершенно беспомощный, когда приходилось справляться с собственным маленьким хозяйством, Маркс с несравненным талантом собрал и вел войско, которому суждено перевернуть мир.

Поскольку стиль выражает человека, Маркс и Энгельс очень различны как писатели. Каждый из них был в своем роде мастером языка и талантливым лингвистом, оба владели многими чужими языками и наречиями этих языков. Энгельс даже превосходил Маркса в этом отношении, но когда он писал на своем родном языке, хотя бы письма, не говоря о сочинениях для печати, то был очень осмотрителен и не вплетал в ткань своей речи ни одной иноземной ниточки, причем, однако, не впадал в крайности тевтонствующего пуризма. Он писал легко и ясно, течение его живой речи было чистое и прозрачное до дна.

Маркс писал более небрежно и вместе с тем более тяжеловесно. В его юношеских письмах, как и в письмах молодого Гейне, сильно заметна еще борьба с трудностями языка, а в письмах зрелых лет, главным образом со времени переселения в Англию, он сильно перемешивал немецкий с английским и французским. И в произведениях Маркса встречается много иностранных слов, даже когда в этом нет необходимости, а также немало английских и французских оборотов; но вместе с тем он такой мастер немецкой речи, что при переводе на другой язык многое теряется из тонкостей его стиля. Когда Энгельс прочел главу из книги своего друга во французском переводе, тщательно проредактированном самим Марксом, то нашел, что вся сила и сочность, вся жизнь этой главы пошли к черту. Гёте писал однажды г-же фон Штейн: «В области сравнений я могу поспорить с поговорками Санчо Панса», и Маркс точно так же мог бы поспорить относительно поражающей образности языка с величайшими «мастерами сравнений» Лессингом, Гёте, Гегелем. Он понял Лессинга, который говорил, что в совершенном изложении понятие и образ находятся в тесной связи — как мужчина с женщиной. За это на него, как подобает, обрушивались университетские педанты, начиная с ветерана Вильгельма Рошера и до самого молодого приват-доцента; они бросали ему уничтожающий упрек в том, что он излагает свои мысли очень неопределенно, «сшивая их лоскутьями образов». Маркс исчерпывал трактуемые им вопросы лишь настолько, чтобы читателю оставалось плодотворно додумать их до конца; речь его подобна игре волн в пурпурной глубине моря.

Энгельс всегда признавал превосходство Маркса и считал себя лишь второй скрипкой в их общем деле. Все же он никогда не был только истолкователем и помощником Маркса; он самостоятельный сотрудник Маркса не одинаковой с ним силы, но равный ему. О том, что Энгельс в начале их дружбы давал в одной существенной области мысли больше, чем получал, свидетельствует сам Маркс в письме к Энгельсу двадцать лет спустя. «Ты знаешь, — писал он, — что, во-первых, я до всего дохожу всегда поздно, а во-вторых, что я всегда иду по твоим следам». Энгельс, благодаря легкости своего вооружения, двигался гораздо легче; взгляд его был достаточно проницательный, чтобы сразу проникнуть в суть какого-нибудь вопроса или положения, но не настолько глубокий, чтобы обозреть сразу всякие «но» и «однако», которыми отягчено и самое неотвратимое решение. Этот недостаток, однако, составляет большое преимущество для людей действия, и Маркс не принимал никаких политических решений, не посоветовавшись с Энгельсом, который всегда умел попасть в точку.

Из этого соотношения между ними следовало, что в теоретических вопросах, с которыми Маркс тоже обращался к Энгельсу, советы Энгельса были менее полезны и существенны, чем в политике. Тут Маркс шел всегда впереди своего друга. Он был в особенности совершенно глух к совету, на котором Энгельс часто настаивал, убеждая Маркса скорее закончить свой главный научный труд. «Начни наконец относиться не с такой крайней добросовестностью к своей работе, — советовал Энгельс. — То, что ты написал, и так слишком хорошо для публики. Главное, чтобы книга была закончена и вышла в свет; те недостатки, которые ты в ней видишь, все