Но вдруг черноту прошили яркие нити. Алые, желтые, белые, оранжевые – и тело обожгло огнем. А вслед за ними синие – и я словно напилась колодезной воды. Зеленые – ветер придержал меня за руки, мягко опуская на землю. Черные – земля расступилась и нежно приняла меня в свои объятия.

Уже теряя сознание, я услышала внутри себя знакомый голос: «Ты справилась, преемница…»

* * *

И, конечно, я не могла видеть то, что случилось позже. Мне рассказали об этом сестры. И не только они. Об этом потом еще долго ходили разговоры.

Вита, отлучившаяся на минутку из гостиной, вернулась странно бледная. Она хотела подозвать Рана, однако гости, соскучившиеся по невесте, в преддверии торжественных клятв и уже разгоряченные напитками, запротестовали:

– Куда это ты уводишь жениха? Рановато еще. Но вот один поцелуй, наверное, украсть можно! Да, Молинар?

Отец жениха добродушно махнул рукой:

– Можно. Сейчас вернется Рина, и будем начинать церемонию.

– Поцелуй! Поцелуй! – со всех сторон раздались голоса.

Вита неловко пошла вперед, господин Маринер подтолкнул Рана к ней навстречу.

– Ран… – начала Вита, оглядываясь, но ее тихий голос утонул в гуле других голосов.

Вита протянула руки, коснувшись шеи жениха, и со стороны это выглядело так, будто она хочет прижать его к себе покрепче. Но тут случилось нечто неожиданное: вместо поцелуя Вита накрутила на пальцы цепочку, на которой висел амулет, и дернула, срывая его.

Амулет с лабиринтом остался в ее руках, а Ран покачнулся, едва устояв на ногах. Он оглядывался с видом человека, который только что очнулся от тяжкого сна. Скользнул взглядом по притихшим гостям, нашел глазами отца.

– Приношу всем свои извинения, – произнес он отчетливо и довольно резко. – Свадьба сегодня не состоится.

Ран

Она никогда меня не простит.

Я и сам себя не могу простить. И что толку говорить теперь о том, что я десять дней стоял на своем, если на одиннадцатый согласился. Да, одурманенный амулетом, не чувствующий уже любви, но я ведь помнил, я ведь знал, что я люблю ее. Почему же поддался на уговоры?

Голова казалась каменной, и мыслить я мог только простыми категориями. Отец несколько дней говорил одно и то же, но разными словами.

– Любовь – это эфемерная субстанция, сын. Твоя семья – вот что реально. Твой долг перед родом – вот что имеет значение.

Я не помню, в какой момент сказал: «Да». И говорил ли вообще, но все стали вести себя так, будто свадьба – дело решенное.

Кора, девочка моя… Я до дрожи боялся сделать ей больно той ночью, а потом так сильно ранил. Как я жалею, что не успел сказать ей обо всем, что чувствую. Она ждала, я ведь видел. Но в тот момент я и сам не до конца понял, что вот это щемящее, пронзительное чувство, вовсе не похожее на братскую привязанность, и есть любовь. И прощаясь утром, целуя ее, я еще мог сказать, но амулет уже лежал в кармане, уже сковывал, уже давил на меня своей тяжестью.

Мы до поздней ночи искали Кору в саду, прошли его шаг за шагом, осмотрели каждый метр.

– Если с моей дочерью что-то случится… – сказал Леннарт Флогис, глядя в глаза отцу. Он не договорил, но словно темная тень легла между нашими семьями.

Что творилось со мной в эти часы? Я готов был душу отдать за одно только слово, что она жива…

А потом Вита нашла меня, сидящего в беседке.

– Боги, Ран, ты же посинел весь от холода. Ран!

Она затормошила меня, стараясь привести в чувство.

– Я подумала – кто-то ведь должен был перенести ее сюда. Может быть, этот человек и унес потом? Папа Коры отправился в замок, а Фрост – в Академию. Ее найдут, вот увидишь!

Нужно было сказать Вите, что она отличная девчонка и надежная подруга. Поблагодарить. Но в те минуты я так волновался за Кору, что двух слов связать не мог, и только пожал ей руку.

Мы собрались в гостиной, ожидая вестей. Я не мог смотреть на все эти лица. Я сам себе был противен. Как мы дошли до этого? Или мир совсем прогнил? Могущественные стихийники довели маленькую хрупкую девочку до бездны отчаяния.

Лишь бы она была жива. Пусть ненавидит меня, я смирюсь. Пусть оттолкнет навсегда – я другого и не заслуживаю. Но только будь жива, моя рыбка…

Когда зажегся портал и из него шагнул Фрост, я посмотрел на его лицо и только тогда понял, что могу снова дышать. Фрост был взволнован, но это было хорошее волнение. Он первым делом нашел глазами Асту Флогис, кивнул:

– Я нашел ее, мама. Она в Академии. – Он помедлил, будто думал, стоит ли говорить дальше. – Появились кое-какие обстоятельства. Но об этом позже…

Облегчение отразилось на всех лицах, кто-то даже попытался шутить, но веселье тут же скисло. Часть гостей поднялись в комнаты, маги стихии огня предпочли вернуться домой. Мы пересеклись взглядами с Витой: я хотел верить, что она прочитала по моему лицу, насколько сильно я ценю то, что она сделала. Обязательно еще скажу вслух, когда сумею подобрать подходящие слова.

Я остался в гостиной наедине с родителями и только тогда позволил себе опуститься на диван. Я не мог видеть их сейчас. И не знаю, когда смогу. Мне просто нужно было собраться с силами, чтобы уйти. Завтра вернусь в Академию. Увижу ее. Попытаюсь все объяснить.

Что я могу объяснить? После всего, что было, я сказал: «Мы ведь сможем остаться друзьями?» Поглоти меня бездна! Моя бедная девочка…

– Сынок, – начала мама, но я поднял руку, опережая ее слова.

– Ничего не нужно, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – Когда-нибудь мы поговорим. Но не сегодня. Я прошу заказать для меня повозку в Академию на утро. Вы не откажете в этой просьбе?

Я обращался к ним обоим, а смотрел прямо перед собой, на стену, на портреты моих чопорных предков. Некоторые холсты потемнели от времени. Я с детства видел все эти лица, знал их по именам. В замке даже хранится рукописная книга, где прадед постарался описать наиболее значимые деяния представителей рода Маринер. Но на самом деле они ничего не значили для меня: просто лица, просто имена. Я никогда не понимал, почему надо придавать столько значения долгу перед семьей.

…Одно из ранних воспоминаний: я стою у портрета пожилого господина. Уже потом я узнал, кто он и чем знаменит, а сейчас с холста на меня смотрит насупленное и не слишком симпатичное лицо: любоваться тут нечем. Отец спрашивает о чем-то, но я, поглощенный своими детскими фантазиями, отвечаю на его вопрос совсем не то, что он ожидает услышать.

– У дяденьки гусеницы вместо бровей.

У предка действительно отменно лохматые брови, что делает их похожими на волосатых гусениц.

– Раннитар!

Гневный окрик отца застает меня врасплох, так что я отступаю на пару шагов. Но тут мама опускается рядом со мной на колени, проводит прохладной рукой по моему лбу. Какие у нее ласковые, добрые глаза.