собственно, почему? Ведь она не только своей красотой притянула его к себе (и это дружба?! — успел он с той же самоиронией спросить себя), но тем, что умна, тем, что понимает все не хуже, чем остальные в их кружке, он поэтому выбрал ее в друзья — молчаливо и тайно выбрал, поправил Ахилл себя. И вдруг все в его существе запротестовало против насилия, которое чинил он над собой сейчас. Он почувствовал, что «люблю» вот-вот готово слететь с его губ, его сердце забилось, ему стало страшно. И страх, в нем возникший, был неведомого свойства — страх перед неизвестно? перед что будет? перед сейчас ответит? что люблю над собой насилие тоже? а любит Ксеню? а к Лине правда только дружба? обманут он прекрасным ликом Лины, представшей перед ним Царицей ночи? утром? что придет так скоро, как Лина себя поведет? ей, кому быть судьей, хорошо ли узнать, что любовь, а не дружба, что дружба — любовь, что Ахилл — Эмиль — Лина — Ксеня расходятся дальше и дальше по четырем серебряным струнным дорожкам, натянутым туго на виолончель бездонной ночи, инкрустированной звездами, луной и блеском снега («перл-инкрустейшн», — читал он в описаниях виол)? Гармонии небесных сфер сошлись и преобразовались — в покой и разрешенность, страх отступил, и юноша Ахилл смотрел теперь на Лину просветленным взглядом.

— А знаешь, Лина, милая, — сказал он хорошо и смело, — что бы завтра вы мне ни сказали и как мне ни придется дальше, ты знай, что ты для меня была все это время очень нужным человеком. И я не захочу, чтобы ты когда-нибудь обо мне подумала плохо.

— Правда? — с несвойственным ей жаром спросила Лина. Он быстро кивнул. — Хорошо, что ты мне это сказал, — волнуясь, продолжила Лина. — Мне это важно. Я буду верить тебе. Это ужасно — для всех ужасно, что уходишь. Но я тебе верю, что ты… что ты настоящий!

Она встала, запахивая халат.

— Пошли теперь спать.

Он молчаливо согласился и поднялся. Только теперь он почувствовал, — как одолевает его сонливость. Лина уже выходила, но обернулась и сказала:

— Я, правда, не знала, что ты играешь на скрипке. А я, наверное, все забыла. Я кончила семилетку, — рояль.

— О, мы могли бы играть сонаты! — с деланной радостью сказал Ахилл.

— Нет, — ответила она строго. — Теперь уже нет.

Она была все той же недоступной Линой. Ступив вперед, она ушла в свою комнату, — Ахилл отправился туда, где мирно почивал Эмиль. Изжога в эту ночь к Ахиллу больше не вернулась.

5

Конечно, можно было бы сказать, что наступило утро, — но утро не наступило. И ночь, которая закончилась, тоже выпала прочь из времени. Продлился сквозь образовавшийся провал все тот же вечер, на полуслове остановленный, но живший в каждом из семерых, снова сидевших друг перед другом в скованности и беспокойстве.

— Ты? — повернувшись к Марику Вахтману, спросил Эмиль. Тот пожал плечами:

— Могу и я, — ответил Марик мрачно и стал говорить, скрывая нервное волнение за скучным, бесцветным голосом. — Мы не знаем, что происходит вокруг, рядом с нами, — начал Марик, — может быть, мы одни такие умные, что все поняли и знаем, что делать дальше: а может, таких, как мы, уже много: может, кто-то из тех, кто думает одинаково с нами, уже сидит в Таганке или кого-то уже на Лубянке пытали и даже прикончили. А может быть, что никого и нет, мы одни. Это, как разумные существа во Вселенной, — сказал Марик.

Его сравнение всем понравилось, все зашевелились, и даже лица кое у кого немного прояснились: да, Вселенная, и в ней Человечество, и оно не знает, есть ли где-то еще, далеко или близко, Жизнь, живые существа, подобные нам, людям, да-да, так и мы, наш кружок, КВЧД, — один ли он во вселенной этого мрака, накрывшего всю страну, или есть еще такие же кружки, такие же разумные, самоотверженные, смелые ребята, как вот мы, семерка, пятеро ребят и две девчонки, эх, если бы знать! Но человечество не знает о своих соседях ничего — есть ли они или их нет; и мы не знаем. Мы не знаем — и подобие отчаянья прорезалось в голосе Марика, и нам остается предположить, что мы одни. Если бы знать, что мы не одни, было бы легче, проще: в конце концов, нас если уничтожат, эти другие будут продолжать; но если мы одни, то допустить, что нас уничтожат, нельзя. Я продолжу свою аналогию, сказал Марик мрачно, я не боюсь, что это выглядит как мания величия: наше уничтожение будет подобно уничтожению человечества, уничтожению Разума (голосом он подчеркнул это слово) — единственного во Вселенной Разума.

— Ну, ты загнул! — воскликнул, но не очень громко, Юра Черновский, человек далеко не серьезный. И когда на него взглянули осуждающе, с готовностью стушевался: — Нет-нет, — поспешно проговорил он, — я согласен. Я — одна седьмая количества разума во Вселенной! Совсем неплохо. Я закурю, а, девочки?

— Одна шестая, — жестко сказал Ахилл. И из Вселенной пахнуло холодом.

— Мы не имеем никакого права рисковать уничтожением нашего разума, — продолжил Марик. — Это будет преступно перед будущим. Мы должны свести этот риск к минимальному и из этого исходить, решая вопрос… решая вопрос о выходе одного из нас.

Он умолк. Ахилл подумал, что ведь и он, решив уйти из кружка, рассуждал точно так же: он не хотел, чтобы разум его погиб, чтобы погибло все, что этот разум мог произвести, — пять симфоний, десять сонат и так далее. Разница только та, что Марик говорил о коллективном разуме их группы, а он, Ахилл, заботился о разуме своем, личном, индивидуальном, — вот оно в чем дело! Значит, я не коллективист? Эгоистическая личность? Все они лучше меня, вот оно что! Я дрянь. Говно. Не трус, — я знаю, что не трус; но они, этот Марик, прямолинейный, как вездеход на гусеницах, — они думают о кружке и о разуме, который будет служить всему обществу, — а я? О том, что дорого только мне? Ты дрянь, Ахилл.

— В том, что ты говоришь, есть две стороны, — вдруг изрекла, подняв нежный пальчик, Ксеня. — Риск — как свести его к минимальному — это раз; и Ахилл, то, что он нам сказал вчера, — это два. Вот Ахилл если уйдет, — а риск все равно будет. И когда мы перейдем к тройкам, к активным действиям, то риск ведь увеличится.

— Сказала! — язвительно ответил Боря Кострин. — Значит, ничего не делать, по-твоему? Чтобы не рисковать?

— Вовсе нет, — возразила Ксеня. — Вот Ахилл же предлагает