Он не спросил, с кем и когда я лишилась невинности, я сочлаэто проявлением особенной деликатности и была ему благодарна. И все же,насколько я теперь могу припомнить, во время нашей брачной ночи у менясоздалось впечатление, что он был заранее к этому готов, что моя недевственность не стала для него сюрпризом, что он вообще знал обо мне и моихстраданиях гораздо больше, чем мог знать с моих слов или хотя бы догадываться…

Кстати, он никогда не требовал от меня долгих и длинныхрассказов о себе, о семье моей – и за это я тоже была ему благодарна. С отцом,конечно, я его познакомила – ведь отец был единственным человеком, кого япригласила на свадьбу оттуда, из «Черной шали», хотя все мои новыеподруги-манекены присутствовали. И мадам Ланвен, и патрон Пуаре, конечно, былизваны. А впрочем, кого же мне еще звать оттуда? Не Анну же, не Максима! И неНикиту, разумеется…

Венчались мы с Робером и по католическому, и поправославному обряду – он, хоть и был истовый католик, сам на этом настоял, какесли бы понимал, насколько важны для нас, русских в изгнании, такие «мелочи»,как обряд венчания в своей церкви. Хотя он уже был венчан однажды в России, нотеперь, как вдовец, имел право на повторный обряд, и бракосочетание наше быловосхитительным: очень пышным, долгим и торжественным. Все гости плакали – дажепатрон, клянусь, – а уже девушки-то наши вообще обливались слезами…слезами зависти, я полагаю, а может, следуя старинному русскому обычаю рыдатьнад невестой. Плакал и мой отец, который вел меня к алтарю…

Я думала: от чего слезы наворачиваются на его глаза? Отрадости, что я так удачно «пристроена» – вернее, «пристроилась» сама? Отвоспоминаний о свадьбе моей сестры в церкви Всех Святых в Москве? Валерию онтоже вел к алтарю, но вот уже который год мы ничего о ней не знаем, неизвестнодаже, жива ли она… Или вспоминал свое венчание с нашей бедной maman, которуюпроменял на…

Да, думаю, что именно мысли об Анне вызывали слезы на егоусталых, покрытых красными прожилками глазах. Только теперь, на своей свадьбе,уже на парадном обеде, данном в парижском особняке Ламартина, близ площадиКвебек, что около аббатства Сен-Жермен, стоя в окружении расфранченных гостей,я заметила, как постарел и поблек мой отец, и прежняя боль захлестнула меня.

Мы танцевали с отцом вальс – кажется, это был единственныйтанец, который он умел танцевать, но уж вальсировал-то он прекрасно,вдохновенно! – и внезапно на его глаза снова навернулись слезы. Еще бы!Ведь оркестр играл вальс Грибоедова, столь любимый нашей покойной maman! И тутя не выдержала.

– Папа, папочка, – забормотала я, сама чуть неплача. – Брось ты ее, эту тварь, она тебя не стоит, она твою жизньизломала, она погубит тебя, она ведь… разве ты не знаешь?..

Возможно, в ту минуту я была недалека от того, чтобы открытьотцу глаза. Но что-то остановило меня… нет, не жалость к нему! Остановил меняпроблеск воспоминаний о Никите. Я не могла – физически не могла! – облечьв звучащие слова то, что видела. Как если бы, пока я не назвала словамипроисходящее меж ним и Анной, этого вообще не существовало.

Конечно, существовало, я это знаю, но… словно в ином мире, вмире снов и кошмаров, от которых можно избавиться, если их забыть. Не могуобъяснить… я подумала, что если расскажу отцу о происшедшем, то словно быскреплю связь Никиты и Анны вовсе уже неразрывными цепями!

То, что не названо, о чем не сказано вслух, ведь как бы несуществует…

И в это мгновение отец сказал:

– Ни слова больше, моя хорошая. Пойми: если я терплювсе это, если страдаю, но не делаю ничего для того, чтобы прекратить своистрадания, значит, в глубине души я наслаждаюсь этим, значит, понимаю: это тоткрест, нести который предопределил мне Господь. Наверное, я мог бы сброситьэтот крест… да, конечно, мог бы! Но разве стану я от этого счастливее? Необреку ли себя на пустоту, заполнить которую мне будет нечем?

Я взглянула на него чуть ли не с презрением. Наверное, такрестьянская лошадь, которая бредет по кругу, в шорах, на гумне, волоча засобой молотилку, бредет круг за кругом, день за днем, год за годом, а потомхрумкает свое сено в стойле… наверное, она тоже испугалась бы, если бы ее вдруготвязали, сняли с нее шоры и пустили пастись на вольный луг.

Очевидно, глаза мои выразили это презрение, я не смогла егоскрыть, потому что отец покраснел, но не отвел взгляда: кроткого и в то жевремя твердого, неуступчивого. Только слабо улыбнулся и сказал:

– Ты сейчас, быть может, не понимаешь меня, но ведь тыи сама такая… ты моей крови!

И я поняла: он знает о Никите, знает о моей любви к нему,которая, я вдруг совершенно отчетливо осознала это, не угаснет никогда, где быя ни была, сколько бы лет я ни прожила с Робером-Артюром-Эдуаром Ламартином,сколько бы детей ему ни родила, – и даже если я никогда больше не увижуНикиту, буду любить его вечно, я обречена на это каким-то странным заклятьем…Но понимание этого не напугало меня, а наполнило каким-то мрачным торжеством.Пусть будет так, подумала я, если Господь счел необходимым испытать меня этойлюбовью, значит, это моя стезя, моя Голгофа, мой крест… значит, это именно то,что мне нужно. Я внезапно поняла, что без этой внутренней неизбывной страсти –мучительной, неосуществимой! – без этого несчастья я не найду счастья, чтобез нее любовь Робера, его богатства, вообще все, что сулит мне жизнь,останутся для меня просто ничем, что любовь к Никите обогащает меня безмерно…сами страдания обогащают!

Словом, опять сплошные противоречия, которых, я такподозреваю, не поймет никто, кроме нас, русских, опять та же самая достоевщина,о которой я однажды уже размышляла на льду Финского залива.

– Да, – сказала я отцу. – Я тебя понимаю.

Больше мы об этом не говорили, да и зачем были меж намислова, если мы столь безошибочно читали в сердцах друг друга?

Но спустя всего лишь неделю я подумала, что горько ошиблась,ничего не поняла, что отец обманул меня показным смирением, и Господь непрозрением наделил меня, а поразил слепотой…

Мы были с мужем в Венеции (наше свадебное путешествиепроходило в Италии), когда случайно во французской газете наткнулись на ужасноеизвестие: Анна и Максим умерли. Предположительно, они отравлены.

По подозрению в убийстве жены и ее любовника арестован мойотец.

Когда Алёна бежала по сырому шоссе, ей беспрестанночудилось, будто кто-то бежит параллельно с ней по лесу – кто-то необычайностремительный и легконогий, одетый в шелковисто шелестящий спортивный костюм.Не сразу она поняла, что это ветер – легкий утренний ветер, сшибающий сдеревьев капли ночного дождя и перебирающий листву…