Или нет? Оппоненты быстро уточняют этот аргумент. После определенного момента преимущества, связанные с сохранением и увеличением богатства, теряют силу из-за неэффективности рынка, обусловленной экстремальным неравенством. Было доказано, что экстремальное неравенство угнетает экономический рост [69]. (Логика такова: когда богатые становятся богаче, они не покупают больше вещей, потому что у них уже все есть, – они просто делают больше накоплений. Но если бедные становятся богаче, они покупают все, чего им не хватало, – в том числе, и это самое главное, хорошее здоровье для себя и хорошее образование для своих детей.) Используя свои огромные богатства для того, чтобы влиять на политику, богатые вносят в экономику искажения, которые приносят пользу им и их фирмам, но подавляют инновации и замедляют широкий экономический прогресс.

Эта модель наиболее очевидно проявляет себя в авторитарных государствах. В Китае более трети всего богатства страны находится в руках 1 % граждан [70]. Коррумпированные чиновники, многие из которых сейчас в опале, накопили личные состояния за счет контроля над государственными активами и права раздавать лицензии и контракты без независимого надзора. Ангола, наделенная огромными природными ресурсами, существует, по сути, при клептократии – лидеры страны, по выражению журнала The Economist, «живут в африканской версии Сен-Тропе», в то время как в столице государства Луанде у 90 % жителей нет водопровода [71]. Все это примеры явления, которое экономисты называют «погоней за рентой», – стремления делать деньги, отбирая богатство у других членов общества, а не создавая его заново.

Но и в демократических институтах, захваченных влиятельной элитой, может процветать коррупция, – элита заставляет их обслуживать свои интересы, нанося тем самым ущерб широкой экономике. В США 1 % наиболее состоятельных граждан принадлежит более трети всех доходов [72]. Законодательные органы имеют огромные полномочия для передвижения богатства вверх или вниз по социальной лестнице: путем расширения или сокращения программ социального обеспечения; распределения налогового бремени между богатыми и бедными, инвесторами и наемными работниками, а также между корпорациями и частными лицами; путем ценообразования и продажи государственных активов и общественных благ, таких как железные дороги, почта, объекты нефтяного промысла и беспроводной спектр; путем дерегулирования или обратного регулирования промышленности; облегчая или затрудняя для частных лиц и корпораций процесс погашения долгов через банкротство; выбирая, на какую цель будет направлена денежно-кредитная политика – на снижение инфляции или обеспечение полной занятости.

В 2012 г. во время президентских выборов и выборов в конгресс США кандидаты собрали и потратили рекордную сумму – 7 миллиардов долларов [73]. Выборы 2016 г. вполне могли бы обойтись в два раза дороже [74]. Очевидно, что вступлением на пост успешные кандидаты (и их штатные сотрудники) во многом обязаны лоббистам и другим финансовым покровителям, которые платят за проведение предвыборной кампании. Одно из самых распространенных требований лоббистов – возвращение налогов, которые сокращают государственные инвестиции в образование, здравоохранение, социальное обеспечение, инфраструктуру и обеспечение готовности к чрезвычайным ситуациям. Они также стремятся к дерегуляции, способствующей развитию сложноорганизованности и концентрации опасностей, о которых мы говорили в предыдущей главе, и тем самым провоцирующей возникновение финансовых, экологических и других кризисов. Кроме того, они стремятся укрепить свои права на интеллектуальную собственность, расширяя монополии, предоставленные им патентами и авторскими правами, до того предела, когда эти законы скорее ограничивают, чем развивают творческий потенциал и инновации.

Общественное мнение, кажется, сошлось на том, что некоторое неравенство – это хорошо. Следующий вопрос – «Но где оно должно заканчиваться?» – также вызывает разногласия, заставляя нас спорить друг с другом о причинах происхождения неравенства, об убытках, которые оно приносит, о том, что с этим делать и возможно ли здесь вообще что-либо сделать.

Смена курса: от осознания своей правоты к уязвимости

«Кто прав?» Наши мнения по этому вопросу вполне обоснованно расходятся. Например, после событий в Сиэтле многие утверждали, что срыв нового раунда всемирных торговых переговоров в тот момент (до трагедии 9/11), когда мир уделял больше внимания преимуществам открытости, а не ее цене, принес вред тем самым людям, которым протестующие хотели помочь. Как отметил в своем вступительном слове Майкл Мур, в то время генеральный директор ВТО, «возможно, за стенами конференц-центра собрались пятьдесят тысяч человек, но к нам хотят присоединиться полтора миллиона» [75].

«На чем держится наш общественный договор?» – история предыдущего Ренессанса убедительно призывает нас обратить внимание на этот вопрос. Независимо от наших разногласий по первому вопросу, второй вопрос ставит нас перед общей угрозой социальной дезинтеграции, которая может помешать прогрессу и привести к проигрышу всех нас.

Коллапс…

Насколько стабильны достижения общества, если вместе с ними приходят глубокие различия и отчуждение?

Опыт Ренессанса говорит о том, что не очень. Достижения, которых мы добились за последние 30 лет, тоже могут оказаться непостоянными. С другой стороны, у нас есть более продвинутые, чем пятьсот лет назад, политические технологии управления общественным недовольством. Во время Крестьянской войны в Германии погибло более 100 тысяч человек – и после этого мир вернулся лишь на условиях, продиктованных правящими классами [76]. В ходе протестов в 2011–2013 гг., захлестнувших демократические страны, было потеряно мало жизней, однако протестующим удалось добиться институциональных изменений и адаптации риторики управленцев и политики правительства от «строгой экономии» к «сбалансированному восстановлению». «Арабская весна» была более кровопролитной, но она отражала столкновение тектонических сил. Тысячи, возможно, даже десятки тысяч человек погибли с 2010 г. во время конфликтов в Ливии, Ираке, Египте и Йемене [77]. К 2016 г. не менее 250 тысяч жизней было потеряно в Сирии, где боевые действия ввергли общество в полномасштабную гражданскую войну [78].

Протест и сопротивление могут стать положительными силами, которые приведут к заключению более инклюзивного общественного договора. Предстоит выяснить – и мировая общественность, осознавшая собственную силу мобилизации, очень внимательно наблюдает за процессом, – помогут ли реформы, завоеванные социальными движениями на сегодняшний день, создать инклюзивный общий поток, к которому сможет присоединиться больше людей.

…Или трагедия упущенных возможностей?

На наш взгляд, более серьезную угрозу для нас представляет не социальный раскол, но застой. Это особенно верно для демократических стран мира – реальная опасность заключается не в том, что насилие бесповоротно разъединит нас. Мы хорошо умеем справляться с такими потрясениями. Скорее опасность в том, что мы будем топтаться на месте, примиримся с растущим неравенством, расколом общества и потерянными возможностями, а значит, не сможем достичь того, к чему нас приглашает нынешний век.