И вот теперь пришла пора им, людям де Пейрака, вступить в единоборство с природой!..

Форт Вапассу, затерявшийся в заснеженной пустыне более чем в сотне лье от ближайшего жилья не только белых, но даже индейцев, — это просто безумие. Три женщины среди стольких мужчин — непостижимый риск. Борьба за жизнь этих людей долгие месяцы, когда вокруг все умирает, — немыслимый подвиг. Попытка сохранить в здравии их рассудок среди фантасмагорий, которые порождает одиночество и молчаливая угроза, таящаяся в окружающем их беспредельном пространстве, — отважный вызов судьбе. Но кто говорит «пустыня», тот помышляет и об «оазисе». Кто упоминает о беспредельных просторах, не забывает и о пристанище, и о доброте. Кто думает о болезнях и недомоганиях, знает, что еще есть забота и лекарства. Кто произносит горестные слова «страх» и «усталость», тот добавляет «утешение» и «отдых». Кто говорит «одиночество», готов сказать и «встреча».

И Анжелика решила, что именно она должна оградить тех, кто находится под ее покровительством, от всех бед.

Она добилась, чтобы мужчин, возвратившихся вечером с работы, всегда встречал накрытый стол и аппетитный запах уже витал в просторной зале. Чтобы миски, стоящие на длинном столе в середине залы, были залогом того, что уставшие труженики утолят свой голод. Чтобы над очагом всегда кипел котел с горячим грогом и они в ожидании ужина могли бы опрокинуть чарку. Ничто так не подбадривало мужчин и не делало их терпеливыми, как грог, да еще вид скамеек, стоящих перед очагом. Они снимали промокшую одежду, вешали ее сушиться у очага в каморке, а потом шли в залу и усаживались там у камина, время от времени перебрасываясь шутками с женщинами, поглощенными заботой об ужине.

Самым тяжелым лишением для мужчин была нехватка табака. И это придавало особую значительность тем нескольким затяжкам, которые они могли разрешить себе вечером до или после ужина, а утеря или поломка трубки воспринималась как настоящая трагедия. Поэтому Анжелика велела установить у входной двери нечто вроде стойки, куда каждый, кончив курить, укладывал свою драгоценную трубку, чтобы завтра после работы снова найти ее там как награду за свой труд. Здесь были самые разные трубки — маленькие полуобгоревшие, очень длинные голландские, трубки из дерева, из глины и даже из камня. Элуа Маколле курил индейскую трубку из белого камня, украшенную с боков двумя старыми, совсем порыжевшими перьями; эту трубку подарили ему маскуитины, что живут у озера неподалеку от реки Иллинойс, когда он, совсем еще молодой, первым из белых появился в их краях.

Целый день мужчины работали в мастерской или на морозном воздухе на руднике. Но наступал вечер, и все они собирались в зале форта, служившей им и спальней, и кухней, и столовой.

Тюфяки для всех сделали из тростника и лапника пихты. Сверху — покрывала из шкур и одеяла. Де Пейрак в первый же день распределил их между всеми и убедился, что каждому вполне достаточно теплых вещей, чтобы укрыться и одеться. Потом, правда, были заключены взаимовыгодные сделки между людьми зябкими и теми, кому данное природой здоровье позволяло спать хоть в снегу, видя при этом хорошие сны.

Для женщин и детей в комнатах соорудили кровати. На досках, из которых они были сделаны, кое-где даже сохранилась кора.

Условия, в которых жили эти люди, объединенные здесь судьбой для тяжкого испытания, все время заставляли Анжелику задумываться, ради чего она среди них, что может она сделать для них. Нужное, необходимое.

По каким-то неуловимым оттенкам в поведении мужчин она поняла, что, не отдавая себе в этом отчета, не признаваясь себе в этом, они бывали довольны, когда, возвратившись с работы и собравшись вместе в зале, находили ее там. И постепенно она перестала каждый вечер уходить в комнату супругов Жонас, чтобы посумерничать в тишине и покое с приятными ей людьми, и оставалась с мужчинами.

Она усаживалась на площадке между ступеньками, ведущими из залы в их спальню, перед «своим» очагом, где она обычно готовила отвары и другие снадобья. Она очищала корневища, тщательно разбирала травы, устанавливала в ряд маленькие коробочки из коры, наполненные мазями. Она была с ними, немного в стороне, немного возвышаясь над ними в своем уголке, немного отрешенная от них и тем не менее — с ними. Она не вмешивалась в разговор, но не проходило вечера, чтобы они не втянули ее в него сами:

— Госпожа графиня, ведь вы так рассудительны, что вы думаете о словах Кловиса?

— О чем речь, друзья мои?

— Да вот этот глупец утверждает…

Они посвящали ее в суть спора, толпились около нее, бесцеремонно садились на деревянные ступени лесенки. Рассуждая с ними обо всем и ни о чем, она начинала лучше узнавать их. Когда в глубине залы вспыхивала какая-нибудь ссора, ей достаточно было поднять голову и взглянуть в ту сторону, чтобы страсти сразу утихли.

Анжелика уговорила и госпожу Жонас с Эльвирой тоже приходить в эту залу. Она сумела убедить их, что присутствие женщин весьма благотворно действует на мужчин.

Госпожа Жонас относилась ко всем, как к малым детям. И когда она удалялась в свою комнату, они чувствовали себя обездоленными. Они любили ее круглое доброе лицо, ее умиротворяющий смех. А смеялась она постоянно, о чем бы они ни говорили, — это был смех матери, которая восхищается своим многочисленным семейством. Она как бы передавала им свое веселье, уводила их от искушения выйти за рамки благопристойности или просто хорошего настроения.

Эльвира, робкая и нежная, довольно часто становилась объектом для шуточек со стороны мужчин. Они подтрунивали над ее потупленным взором, над тем, какой испуганной становилась она, когда кто-нибудь повышает голос или когда разгорается спор, но, по натуре живая и приветливая, она внушала уважение к себе. Бывшая булочница из Ла-Рошели, она привыкла иметь дело с самыми разными людьми. В общем, все в конце концов отлично поладили друг с другом. По вечерам после ужина женщины усаживались у камелька в углу залы, мужчины же располагались в середине залы, перед большим камином. Дети бегали от одной группы к другой, требовали, чтобы им рассказывали всякие истории, слушали, широко раскрыв глаза, восхищаясь всем, что бы им ни преподносили, способствуя созданию дружеской атмосферы, а ведь именно она дает отдохновение и смягчает сердце мужчины.

Дети были счастливы в Вапассу. Они имели все, что нужно: жизнь, в которой каждый день приносил что-нибудь новое, друзей, которые баловали их, рассказывали им таинственные или страшные истории, материнские колени, на которых можно было свернуться калачиком.

И когда Анжелика видела троих маленьких птенцов, тянущихся своими всегда немного чумазыми мордочками к Жоффрею де Пейраку, словно просясь под его крыло, доверчиво взирающих на него, когда она видела, как он улыбается им, она говорила себе: «Счастье! Это и есть счастье!»

Равно Анжелика могла наблюдать, как живут в этом новом для них, небольшом кругу людей ее сыновья; она обнаружила, что они весьма образованны и что отец для них наставник во всех делах, и наставник требовательный. У молодых людей не было времени бить баклуши. Они работали на руднике, в лаборатории, исписывали пергамента расчетами, рисовали карты. Флоримон характером был в отца, незаурядный, жадный до наук и приключений. Кантор был другой. Более замкнутый, хотя, казалось, не менее, чем старший брат, подготовленный к выполнению возложенных на него обязанностей. Всегда вместе, братья часами беседовали по-английски и иногда приходили к Анжелике или к отцу, прося рассудить их. Часто это были вопросы религиозного характера, которыми их в свое время потчевали в Гарвардском университете, но случались и более дерзкие философские споры. И еще Анжелика без конца слышала слово «Миссисипи». Флоримон был одержим мечтой отыскать проход в Китайское море, который искали все мореплаватели с тех самых пор, как открыли Америку. Он считал, что огромная река, обнаруженная недавно канадскими географами и иезуитом отцом Маркеттом, ведет именно туда. А вот Жоффрей де Пейрак отнюдь не был в этом убежден, что очень терзало Флоримона.