дело и пошел работать на стройку. И это после долгих лет учебы. Возможно, он чувствовал досаду, что зря потратил столько лет своей жизни – вот и замкнулся в себе. Но все равно почему никогда не рассказывал о Лукасе? Наверно, это как-то было связано с перевозками для «Чорного сонца». Да что уж гадать беспочвенно.

А еще что он сказал про Матея – считаю я ли его младшим братом? Вопрос, очевидно, дурацкий. Как может быть иначе? Впрочем, в одном Собепанек был прав – я не помнил его рождения. У нас была разница в три года, а мои первые сознательные воспоминания о брате были как раз из возраста, когда мне было три или четыре. Однако странно, что мама почти никогда не говорила о Матее и вообще часто вела себя так, словно его не существовало. Она почти не общалась с ним, их не было на совместных фотографиях. Повзрослев, я стал думать, что дело было в его немоте. Мама просто не знала, как общаться с ребенком, который не может говорить. Но разве это правда? Ведь любящая мать – а моя мама была именно такой – не станет избегать своего ребенка, просто потому, что он «не такой». Нет-нет, если я был полностью честен с собой, в моменты ясного сознания из темных уголков чулана в голове прокрадывался вполне простой вопрос: «А что если Матей нам не родной?».

Да нет, чушь какая-то. Не может быть, чтобы Матей был нам чужим. Эта его напористость, бунтарский дух, безрассудная отвага – он весь был в дедушку Витольда. Неудивительно, что они так хорошо ладили друг с другом. Так что это получается? Мы – семья бунтарей? Или мы – семья героев? В принципе, одно отличается от другого лишь точкой зрения. Если властитель края поддерживает наши душевные порывы бороться со злом и несправедливостью, то мы – герои. Так было в случае с отцом. А если же краю невыгодно встать на нашу сторону, нас окрестят бунтарями. Так же, как Собепанек объявил Брата-сонце преступником. Неважно, как мы называемся – бунтари, герои, плуты спектакля – в сердце каждого из членов нашей семьи, в глубине нашей сущности, полыхает яростное пламя. И оно поглощает нас целиком всякий раз, когда в мире творится несправедливость.

Размышляя таким образом, я погрузился в сон. Мне ничего не снилось. Пару раз я просыпался от, как мне казалось, шорохов во тьме – скорее всего, это было лишь мое воображение. Я по-прежнему был один в своем заточении. Сколько времени уже прошло с того момента, как я попал сюда? Я поднялся и вяло поплелся к моему единственному окну во внешний мир. Снаружи было светло – точно так же как и раньше. Выходит, и дня не прошло. Или это уже начался день следующий? Я совсем потерял привычные ориентиры времени. Опустившись на холодный камень рядом со скелетом, я снова заснул. В тягучем мороке сознания стали проступать чьи-то контуры. А потом я заслышал слова:

– Вставай, Андрей.

Я подумал, что голос мне почудился, пока тиски чьих-то рук не подбросили меня вверх – так что желудок чуть не выскочил. Я вернулся в реальность. Размытая фигура приобрела ясные очертания. Черные берцы, серая куртка, сидевшая на нем словно вторая кожа, потрепанная арафатка, скрывавшая шрам-стрелу на шею – я снова встретился с Зораном. И снова наша встреча началась не лучшим образом.

– Зоран, есть вода? – пробормотал я.

Язык заплетался и прилипал к небу – во рту было совсем сухо. Я ничего не пил с самого приезда в хостел. А это было несколько дней назад! В руке у Зорана появилась небольшая фляга, и он призывно поднес ее к моему лицу. Я припал губами и сделал жадный глоток. Но только жидкость коснулась глотки, я почувствовал нестерпимый жар во рту. Содержимое тут же отправилось в воздух пещеры широкой струей. Курче, что за дрянь это была – спирт, водка? Теперь пить хотелось еще сильнее, а во рту словно пылал небольшой костер.

– Пришел в себя, а? – спросил Зоран насмешливо.

После этих слов он ловко завел мне руку за спину. Другой легко толкнул меня в затылок, по направлению решетки – дескать, иди.

– Куда мы идем? – спросил я.

Зоран молчал и только сильнее толкал меня в затылок. Я какое-то время упрямо стоял с ногами, вросшими в камень, но общее мое слабое состояние не позволяло долго противиться. Вяло ступая одной ногой перед другой, я медленно пошел туда, куда он меня толкал.

Решетка оказалась открыта. Я почувствовал, как Зоран задержался у двери. Судя по звуку, искал что-то в кармане куртки. Клещи на запястье ослабели – это был мой шанс. «Мило, давай!», – мысленно позвал я. Но Мило молчал. Никаких насмешливых ремарок, ни одной пафосной речи не прозвучало в голове. Конечно – как раз в тот момент, когда его помощь нужна была сильнее всего, он где-то прохлаждался. Ну и ладно, справлюсь без него!

Я рванулся вперед, освободившись из хватки Зорана. Во тьме споткнулся о выступ и растянулся на холодных камнях, но сразу же вскочил. Падение сбило меня с толку: я крутил головой в поисках Зорана, но нигде его не видел. Что-то сверкнуло справа от меня – я повернулся. Тут же в левый бок что-то врезалось. Крепкие руки снова повалили на камень и без труда скрутили запястья. Я колотил ногами в воздухе, изо всех сил рвался из его хватки. Все без толку – с каждой секундой борьбы я только тратил напрасно энергию, которой и так почти не осталось в теле.

– Андрей, нет смысла. Нет смысла. Успокойся, – качал головой Зоран.

В его голосе чувствовалась жалость. И я был в тот момент жалок. Сломленный и униженный, я не был ни героем, ни бунтарем. Я не был готов сражаться из последних сил, да у меня их и не было. Я сдался. Что бы ни готовил для меня Собепанек, мне было все равно. Зоран помог мне подняться на ноги, включил фонарь и, освещая косые стены из камня, повел вглубь пещеры.

***

Я сидел на холодном стуле и пытался разобрать, что было вырублено на скале передо мной. Это были лица. Да, скорее всего, лица. Сначала я не понял, потому что они были вырезаны очень грубо и примитивно – как будто над ними работали первобытные люди. Первое лицо было хмурым, с косыми линиями бровей над овалами глаз. Лицо рядом изображало радость – по крайней