царь, от известия о возвращении которого плачет ребёнок, которому предназначено стать Христом. Мать успокаивает его, а монарх тем временем вещает:

«Узнай, народ российский,

Что знает целый мир:

И прусский и австрийский

Я сшил себе мундир.

О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;

Меня газетчик прославлял;

Я пил, и ел, и обещал —

И делом не замучен.

Послушайте в прибавку,

Что сделаю потом:

Лаврову[70] дам отставку,

А Соца — в жёлтый дом;

И людям я права людей

По царской милости моей

Отдам из доброй воли» (1, 342).

Обещание о людских (то есть гуманных, человечных) правах Пушкин рассматривал как сказки царя-батюшки, которым мог поверить только ребёнок:

От радости в постели

Распрыгалось дитя:

«Неужто в самом деле?

Неужто не шутя?»

И напрасно… напрасно не поверил. На исходе 1810-х годов Александр I ещё поощрял либеральные проекты: о введении конституционного правления, об отмене крепостного права. Конституцию для Польши разрабатывал Н. Н. Новосильцев, друг-единомышленник царя с молодых лет, отданных реформаторским мечтаниям. Историк Н. Я. Эйдельман писал о ней: «Подводной идеей была Конституция Новосильцева уже не для Польши, а для всей России, тогда же написанная и глубоко, „до востребования“, запрятанная».

Что касается крепостного права, то в идеале царь был не против его отмены. «Русские крестьяне, — писал он, — большей частью принадлежат помещикам. Считаю излишним доказывать унижение и бедствие такого состояния». Зная это, проекты об освобождении крестьян подготовили М. М. Сперанский, Н. С. Мордвинов, М. Ф. Орлов и М. А. Дмитриев-Мамонов. По заданию самодержца проекты по освобождению крестьян разработали «преданный без лести» Аракчеев и один из руководителей «Союза благоденствия» Н. И. Тургенев. Поэтому Александр очень снисходительно отнёсся к стихотворению Пушкина «Деревня».

«И делу своему владыка сам дивился»

С мая 1820 по июль 1824 года Пушкин отбывал так называемую «южную ссылку» (Кишинёв, Одесса). В последнем из этих городов он написал стихотворение «Недвижный страж»:

Недвижный страж дремал на царственном пороге,

Владыка севера один в своём чертоге

Безмолвно бодрствовал, и жребии земли

В увенчанной главе стесненные лежали,

Чредою выпадали

И миру тихую неволю в дар несли, —

И делу своему владыка сам дивился,

Се благо, думал он, и взор его носился

От Тибровых валов до Вислы и Невы,

От сарскосельских лип до башен Гибралтара:

Всё молча ждёт удара,

Всё пало — под ярем склонились все главы (2, 175).

«Недвижный страж» и «владыка севера» — это русский император, только что вернувшийся с очередного конгресса Священного союза, который простёр кипучую деятельность от своей летней резиденции (Царского Села) до бурных вод Атлантического океана. Александр I, сыгравший руководящую роль в Союзе, доволен: «Се благо». Что именно? Читайте:

«Свершилось! — молвил он. — Давно ль народы мира

Паденье славили великого кумира,

Давно ли ветхая Европа свирепела?

Надеждой новою Германия кипела,

Шаталась Австрия, Неаполь восставал,

За Пиренеями давно ль судьбой народа

Уж правила свобода,

И самовластие лишь север укрывал?»

В одну строфу стихотворения вмещена треть века истории Западной Европы — от Французской революции с террором якобинцев до революционных движений начала 1820-х годов в Греции, Неаполитанском королевстве и Испании. И в этот исторический период «самовластие лишь север укрывал», то есть Россия. И «се благо»! Пушкин с иронией вставил в текст второй строфы это библейское выражение: «И увидел Бог всё, что Он создал, и вот, хорошо весьма… Се благо, думал Он, и взор его носился»[71] (Бытие I: 31).

Размышления «владыки севера» полны мстительного торжества:

«Давно ль — и где же вы, зиждители свободы?

Ну что ж, витийствуйте, ищите прав природы.

Волнуйте, мудрецы, безумную толпу —

Вот кесарь — где же Брут? О грозные витии,

Целуйте жезл России

И вас поправшую железную стопу».

Для самодержца народ — безумная толпа, из среды которой временами выделяются говоруны, которые не способны на реальное действие, требующее мужества и жертвенности. А потому их (народов) удел целовать «жезл России», то есть благоговейно склониться под поправшую их силу («железную стопу»). Но неожиданно столь бодрящие размышления «недвижимого стража» Европы встревожил неведомо откуда повеявший дух, и «владыку севера» объял мгновенный хлад; «раздался бой полночи», и перед ним предстал незваный гость:

То был сей чудный муж, посланник провиденья,

Свершитель роковой безвестного веленья,

Сей всадник, перед кем склонилися цари,

Мятежной вольности наследник и убийца,

Сей хладный кровопийца,

Сей царь, исчезнувший, как сон, как тень зари.

В посланнике провидения легко узнаётся император Наполеон, пришедший к власти после вакханалии революции и ввергший Европу в череду кровопролитных войн, завершившихся отречением от престола и ссылкой на остров Святой Елены. Человек чрезвычайно деятельный, он был обречён на медленное умирание, будучи отлучён от своих многогранных обязанностей по умиротворению и управлению покорёнными государствами, что весьма отрицательно сказалось на его физическом состоянии:

Ни тучной праздности ленивые морщины,

Ни поступь тяжкая, ни ранние седины,

Ни пламя бледное нахмуренных очей

Не обличали в нём изгнанного героя,

Мучением покоя

В морях казнённого по манию царей.

То есть перед торжествующим «владыкой севера» предстал отнюдь не мученик злорадствующих монархов Европы:

Нет, чудный взор его, живой, неуловимый,

То вдаль затерянный, то вдруг неотразимый,

Как боевой Перун, как молния сверкал;

Во цвете здравия и мужества и мощи,

Владыке полунощи

Владыка запада, грозящий, предстоял.

Таков он был, когда в равнинах Австерлица

Дружины севера гнала его десница,

И русской в первый раз пред гибелью бежал,

Таков он был, когда с победным договором,

И с миром, и с позором

Пред юным он царём в Тильзите предстоял (1, 177).

Стихотворение «Недвижный страж» осталось незаконченным, но и из того, что мы имеем, можно сделать некоторые выводы. Обоих императоров (и здравствовавшего, и усопшего) Пушкин представил на вершине их могущества. Но первый из них — фактический душитель революционных движений в Европе, а второй — воин с чудным взором, «живой, неуловимый»,