Либеральные реформы Александра II и отмена крепостного права, не только не ослабили, но и наоборот радикализовали оппозиционные настроения образованного общества. Характеризуя их, сразу после оглашения Манифеста 1861 года, министр внутренних дел П. Валуев отмечал: «Можно сказать, что кроме французского и официальных министерских журналов, которые имеют весьма немногих читателей, в России ныне не печатается почти ни одного слова, направленного к поддержанию или усилению влияния правительства. Молодое поколение в высших учебных учреждениях готово опередить литературу, и предаваясь, с одной стороны, самым опасным социальным теориям, с другой — явно дружится с польскими агитаторами. Наконец, в рядах чиновного сословия, к сожалению, столь многочисленного, ежедневно более и более переполняющегося и породившего у нас особый класс пролетариев, обнаруживаются те самые противоправительственные стремления, которые так явно заметны в других слоях населения государства. На безусловную исполнительность и преданность значительнейшей части служащих чиновников нельзя полагаться… Таким образом, меньшинство гражданских чинов и войско суть ныне единственные силы, на которые правительство может вполне опираться и которыми оно может вполне располагать»[1419].

И именно в эти 60-е годы, по словам видного общественного деятеля П. Струве, произошло выделение интеллигенции в самостоятельную социальную группу: «с развитием журналистики и публицистики «интеллигенция» явственно отдаляется от образованного класса, как нечто духовно особое… Идейной формой русской интеллигенции, — пояснял он, — является ее… отчуждение от государства и враждебность к нему»[1420].

Даже такой видный представитель образованных классов, как А. Чехов утверждал, что истинный интеллигент в любом случае должен «не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых»… «нужно обороняться от государственной политики»[1421]. Еще дальше шел Волгин из романа Н. Чернышевского «Пролог» (1871 г.), который восклицал: «Жалкая нация! — Нация, снизу доверху, все сплошь рабы…» Псевдоним Волгин взял себе основатель социал-демократического движения в России Г. Плеханов.

«Можно было бы дать анализ современного явления, приобретающего, — отмечал в 1867 г. Ф. Тютчев, — все более патологический характер. Это русофобия некоторых русских людей — кстати, весьма почитаемых. Раньше (во времена Николая I) они говорили нам…, что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т. д. и т. п., что потому именно они так нежно любят Европу, что она бесспорно обладает всем тем, чего нет в России… А что мы видим ныне? По мере того как Россия, добиваясь большей свободы, все более самоутверждается (реформы 1860-х годов), нелюбовь к ней этих господ только усиливается… И напротив, мы видим, что никакие нарушения в области правосудия, нравственности и даже цивилизации, которые допускаются в Европе (а это эпоха Наполеона III и Бисмарка! — В.К.), нисколько не уменьшили их пристрастия к ней…»[1422].

«Ни один народ не доходил до такого самоотрицания, как мы, русские…, — подтверждал Н. Бердяев, — И где же можно найти настоящее обоготворение Западной Европы и западноевропейской культуры, как не в России и не у русских? Отрицание России и идолопоклонство перед Европой — явление очень русское, восточное, азиатское явление… Для русского западника-азиата Запад — обетованная земля, манящий образ совершенной жизни»[1423].

«Я, — отвечал на подобные обвинения лидер российской либеральной интеллигенции П. Милюков, — защищал ее право не искать корней в нашем прошлом, где… заложены лишь корни нашей слабости и нашего бессилия»[1424]. До какой степени доходило это отчуждение, отмечал во время русско-японской войны в 1904 г. К. Крамарж, чешский либерал, отнюдь не питавший симпатий к самодержавию: «… великое английское изречение «wrong or right, my country!» («право или нет, но это мое отечество!») давно сделалось непонятным большой части русской интеллигенции»[1425].

Реформационные идеи либеральной интеллигенции Ф. Достоевский образно передавал в «Бесах» в 1872 г.: «Вы призваны обновить дряхлое и завонявшее от застоя дело; имейте всегда это пред глазами для бодрости. Весь ваш шаг пока в том, чтобы все рушилось: и государство и его нравственность. Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом. Этого вы не должны конфузиться. Надо перевоспитать поколение, чтобы сделать достойным свободы». Каким образом? — «…народ наш нищ и смерд, каким он был всегда, и не может иметь ни лица, ни идеи. Вся история народа нашего есть абсурд… Образование же его мы оснуем и начнем с чего сами начала, т. е. на отрицании им всего его прошлого и на проклятии, которому он сам должен предать свое прошлое. Чуть мы выучим человека из народа грамоте, тотчас же и заставим его нюхнуть Европы, тотчас же начнем обольщать его Европой… Для доброй цели мы многочисленнейшими и всякими средствами подействуем, прежде всего, на слабые струны характера, как и с нами было, и тогда народ — наш. Он застыдится своего прежнего и проклянет его»[1426].

Движущей силой либерального радикализма являлся огромный разрыв между европейскими идеалами и русской действительностью. Западное образование, с одной стороны сформировало у русской интеллигенции идеализированное представление о западном либерализме, а с другой оторвало ее от понимания реальных российских условий. «С половины прошедшего столетия ум образованного русского человека напитался значительным запасом политических и нравственных идей; эти идеи не были им выработаны, а были заимствованы со стороны…, — пояснял В. Ключевский, при этом, — Идеи политические и нравственные составляли один порядок, жизнь и отношении, которые установились в русском обществе, составляли другой порядок, и не было никакой связи между тем и другим»»[1427].

«Мы глубоко распались с существующим…, — подтверждал в середине XIX в. А. Герцен, — Мы блажим, не хотим знать действительности, мы постоянно раздражаем себя мечтами… Беда наша в расторжении жизни теоретической и практической…»[1428]. «Русская интеллигенция, — подтверждал Н. Головин, — обладала свойствами тепличного растения. Это приводило к отрыву интеллигенции от реальностей русской жизни, прежде всего, к отрыву от русских народных масс»[1429].

Видный экономист И. Озеров в начале ХХ в. давал образное описание этой ситуации: «Мы уже успели отрастить себе головы европейские, а туловище у нас осталось прежнее неуклюжее, неповоротливое, азиатское, и поэтому туловище не повинуется голове, как бы последняя хотела и голова от того страдает и ропщет на туловище…»[1430]. К подобному образному описанию прибегнул и М. Горький: «Русский народ в силу условий своего исторического развития, — огромное дряблое тело, лишенное вкуса к государственному строительству и почти недоступное влиянию идей, способных облагородить волевые акты; русская интеллигенция — болезненно распухшая от обилия чужих мыслей голова, связанная с туловищем не крепким позвоночником единства желаний и целей, а какой-то еле различимой тоненькой нервной нитью»[1431].

Революция 1905 г., показала, что