ее идеи, довести до конца, как говорил видный кадет В. Набоков после февраля 1917 г., их «первый, блестящий и победный, фазис революции»[1478], а полное отсутствие у кадетов своих сколь-либо созидательных идей. Этот факт еще в октябре 1916 г., подчеркивал в своем донесении начальник московского охранного отделения плк. Мартынов: «все речи участников совещания (будущих февралистов)… лишний раз подчеркнули глубокое лицемерие к.-д. Идя «штурмом» на правительство, бросая по его адресу страстные обвинения, к.-д. в интимных своих беседах признают, что наблюдающаяся сейчас разруха — явление чисто стихийного порядка, полное урегулирование которого не под силу ни правительству, ни общественным организациям»[1479].

Сам П. Милюков, присутствовавший на том совещании, признавал, что оно «явило картину полнейшей растерянности и беспомощности представителей общественности в деле борьбы с экономической разрухой. Обвиняя правительство «в отсутствии определенного плана», участники совещания у Коновалова ярко продемонстрировали, что у них нет ровно никакого плана, никакой подготовки для решения этого сложного вопроса»[1480].

«Русская интеллигенция, русские либералы, — приходил к выводу эмигрантский историк М. Геллер, — оказались неподготовленными к революции, о которой они столько времени мечтали, которую столько времени готовили. Положительные качества оборачивались отрицательными: общественное служение становилось слепой верой в «народушко», идеализм превращался в политическую незрелость, жертвенность — в безволие, личная отвага — в беспечность, вера в будущее — в отсутствие представления о реальности»[1481].

И эти особенности были не случайностью, вызванною быстротой событий, а врожденной чертой российских либералов, говоря о которой М. Салтыков-Щедрин еще в 1880 г. писал: «Они не прозирают в будущее, а преследуют лишь ближайшие и непосредственные цели! Поэтому их даже не пугает мысль, что «тогда» они должны будут очутиться лицом к лицу с пустотой и бессилием»[1482]. Российские либералы оказались генетически неспособны к созидательной (государственной) деятельности.

Эти особенности российских либералов наглядно проявилась после свершения февральской революции, когда их лидеры, ставшие триумфаторами Февраля, П. Милюков и А. Гучков, всего через два месяца после прихода к власти, столкнувшись с первыми трудностями, сами вышли из правительства. Министр путей сообщения, видный кадет Н. Некрасов назвал этот уход — «ударом в спину»[1483]. Но через два месяца, в ответ на очередной кризис, из правительства вышли и остальные министры-кадеты.

Да конституционные демократы входили и во второе коалиционное Временное правительство, но это была только видимость партии. Уже к сентябрю, отмечал «белый» ген. Н. Головин, «либеральная интеллигенция утратила всякое влияние на народные массы. Последние относились к ней прямо враждебно»[1484]. К осени кадетская партия, которая в лучшие свои годы насчитывала до 100 тыс. членов, как реальная политическая сила практически перестала существовать. «Куда-то, вдаль от нас, отодвигались и наши партийные группы в провинции. Их общее настроение, и прежде более левое, — вспоминал быстро правевший Милюков[1485], — не поспевало эволюционировать за нами…»[1486].

Эсеры

Если либеральные партии опирались в основном на средние образованные имущие слои общества, то социалистические — на образованные низшие и малоимущие. Основным представителем последних было студенчество. «Молодое поколение» — русское революционное студенчество 1861 г., происходившее в основном из бедных классов имело остросоциальную направленность». Именно в их среде, по словам М. Покровского, «впервые со времен Пестеля произнесено, а напечатано вообще впервые на Руси слово республика. Впервые зазвучали требования социальной революции…»[1487].

Создание социалистических партий началось с образования в 1901–1902 гг., из ряда подпольных групп, остатков разгромленной в 1881 г. «Народной воли», партии социалистов-революционеров (эсеров). Революционный радикализм эсеров достался им в наследство от народовольцев, лидер которых А. Желябов утверждал, что: «история движется ужасно тихо, надо ее подталкивать. Иначе вырождение нации наступит раньше, чем опомнятся либералы и возьмутся за дело»[1488].

Другой видный народник Н. Михайловский обосновывал право террора тем, что «Дюринг, обосновавший теорию справедливости на чувстве мести, здорового возмездия, гораздо больше подходит к современной русской действительности, чем Маркс, который изучает явления только объективно и не обладает достаточно боевым темпераментом, чтобы понимать условия русской политической борьбы»[1489].

М. Покровский объяснял террористическую тактику революционеров ограниченностью их материальных возможностей, что позволяло осуществлять только самые дешевые способы борьбы — террористические: «Слабость сил революционеров вела к террору»[1490]. И в то же время террор был жестом отчаяния, в ответ на полную невозможность изменить мир другими средствами. Во время революции 1905–1907 гг. и перед ней эсеры совершили 263 крупных террористических акта, в результате которых погибли 2 министра, 33 губернатора, 7 генералов и т. д.[1491] В то время их партия насчитывала 63 тыс. членов.

Программа эсеров являлась развитием программы народовольцев и совмещала в себе черты веяний с Запада с поиском особого исторического пути России. «Эсеры утверждали, что буржуазная революция, которая выразится лишь в смене правительства, но не затронет социальную структуру и отношения собственности, открыв путь гегемонии капитализма во всех сферах экономической жизни, в России невозможна. Российская буржуазия не способна возглавить революцию такого типа, ибо, судя по прошлому опыту, она склонна к союзу с реакционными силами…»[1492]. Поэтому необходимо было найти другую силу способную повести за собой буржуазную революцию и эсеры нашли ее в самой массовой силе России — мелкобуржуазном крестьянстве.

Именно благодаря тому, что эсеры являлись крестьянской партией, ее численность к середине 1917 г. была сравнима с численностью всех остальных политических партий России, вместе взятых (700 тыс. членов). На протяжении почти всего 1917 г. эсеры занимали одно из ведущих мест во всех основных демократических органах власти (Таб. 10).

Таб. 10. Доля эсеров в выборных органах власти в 1917 г., %(из объявивших о своей партийности)

Однако, несмотря на свой политический вес и боевой характер, партия эсеров с самого начала демонстрировала откровенное нежелание брать на себя ответственность власти. «В течение всей эпохи Керенского, эсеры, — указывал на эту их особенность И. Майски, — повсюду: в прессе, на митингах, на совещаниях и съездах не уставали воспевать революционную демократию» и указывать на нее, как на единственную опору страны. Но когда в июле 1917 г. петроградский пролетариат предложил эсерам (и меньшевикам) установить господство «революционной демократии», что они сделали? Они в ужасе отпрянули назад. А когда двумя месяцами позже тот же вопрос был в упор поставлен на «Демократическом совещании» в Петербурге, что сделал Виктор Чернов? Виктор Чернов воздержался от голосования!»[1493].

«Сама сила партии была источником ее слабости, — оправдывался В. Чернов, — В ряды эсеров неудержимо стремилась пестрая и многоликая улица. Это напоминало бегство овечьего стада. Ничтожная горстка старых эсеров тщетно пыталась справиться с сырой, неоформленной