Бог, создав Богемию,

Молвил: «Славный край!»

‹…›

Богова! Богемия!

Не лежи, как пласт!

Бог давал обеими –

И опять подаст!

(II: 350);

Бог! Если ты и сам – такой,

Народ моей любви

Не со святыми упокой –

С живыми оживи!

(II: 362);

Не умрешь, народ!

Бог тебя хранит!

(II: 362).

Последние две цитаты приведены из стихотворений, написанных и помещенных в цикле после стихотворения, в котором манифестируются отказ от бытия и, по мнению Ю. М. Лотмана, богоборчество вплоть до богоубийства. В то же время Германию Цветаева не называет созданием бога, а связывает ее с образом безумного в своей страсти игрока Германна. Исходя из этого, можно предложить другой анализ контекста, связанного с отказом от бытия, – анализ, не противоречащий основному ходу мысли Ю. М. Лотмана, однако расставляющий другие акценты и приводящий к другой интерпретации понятия «Творец» в стихотворении.

В ряду структурно параллельных инфинитивов быть – выть – жить – плыть смысл исходного элемента быть раскрывается через смысл частных проявлений бытия, о чем и говорит Ю. М. Лотман. Но важно, что независимому инфинитиву противостоят инфинитивы зависимые. Их сочетаемость указывает на локализующие факторы – где, с кем, куда и как. Все зависимые инфинитивы называют проявления жизни, ограниченной факторами вынужденного, ложного бытия «в бедламе нелюдей». Сочетание безумный мир развивает тему безумия, обозначенную словом бедлам и данную в предыдущих стихотворениях цикла – «Германии», «Март», где эта тема связывается с превращением страсти, азарта в разрушительную силу. Глаголы выть, жить, плыть выявляют свою двойственную семантику: с одной стороны, это проявления жизни, страсти, подверженности действию стихийных сил, что высоко ценится Цветаевой, с другой стороны, все это оборачивается злом и подчинением злу. Жизнь как максимальное воплощение страсти-азарта превращается в зло, не-жизнь. Слово быть не только раскрывается через понятия жизни, но и противопоставляется этим понятиям, т. е. тоже семантически двойственно. Однако его двойственность принадлежит более высокому уровню сознания, что соответствует более высокому уровню понятия бытия по сравнению с понятием жизни. Безумие мира, в котором само бытие становится ложным, дано в образах искаженной природы: образы волков и акул указывают не только на хищническую сущность побеждающего фашизма, но и на противоестественность этой хищной силы, так как «волки площадей» помещены в город, «акулы равнин» – на сушу. Тем самым природное, естественное (страсть хищника) подменяется социальным, искажающим истинное мироздание. Интересно сопоставить эти образы социализированных зверей с образами естественных зверей в стихотворении «Полон и просторен…» из того же цикла. Говоря о Чехословакии как о стране природной гармонии, созданной божьей волей, Цветаева дает образы зверей (а в стихотворении «Один офицер» и образ леса) как апофеоз гармонии человека и природы:

Горы – турам поприще!

‹…›

Там растила сына я,

И текли – вода?

Дни? или гусиные

Белые стада?

‹…›

Прокляты – кто заняли

Тот смиренный рай

С зайцами и с ланями,

С перьями фазаньими.

‹…›

Край мой, край мой проданный

Весь, живьем, с зверьем[80]

(II: 348, 349);

Пока пулями в немца хлещет, –

Целый лес ему рукоплещет

(II: 353)

Противоестественность, ложность мира, связанного с темой Германии, раскрывается в многочисленных образах цикла:

Есть на теле мира

Язва: все проест!

‹…›

Жир, аферу празднуй!

Славно удалась.

Жир, Иуду – чествуй!

(II: 350, 351);

О мания! О мумия

Величия!

(II: 357);

Полны́ руки козырей:

В ордена одетых

Безголовых королей,

Продувных – валетов[81]

(II: 358).

В письме к Анне Тесковой (1937 г., еще до оккупации Чехии) Цветаева прямо указывала, что фашистская Германия ассоциируется с анти-жизнью. Сравнивая советский и немецкий павильоны на парижской выставке, она пишет: «…А немецкий павильон есть крематорий плюс wert. Первый жизнь, второй смерть, причем не моя жизнь и не моя смерть, но все же – жизнь и смерть ‹…› (А, догадалась! Первый – жизнь, второй – мертвечина: мертвецкая) ‹…› Не фигуры по стенам, а идолы, кто строил и устраивал?» (Цветаева 1991: 132). Творение такого мира (антимира) Цветаева не приписывает Богу. Цветаева отнюдь не была религиозно ортодоксальной. В «Искусстве при свете совести» она пишет: «Многобожие поэта. Я бы сказала: в лучшем случае наш христианский Бог входит в сонм его богов. Никогда не атеист, всегда многобожец, с той только разницей, что высшие знают старшего (что было и у язычников). Большинство же и этого не знают и слепо чередуют Христа с Дионисом, не понимая, что уже сопоставление этих имен – кощунство и святотатство» (V: 363). В таком случае можно говорить по крайней мере о дуалистическом отношении Цветаевой к понятию творения, близкому к апокрифическим и нехристианским представлениям, противопоставлявшим бога – создателя добра богу – создателю зла. Поэтому не случайно, что, перефразируя Достоевского в строке Творцу вернуть билет, Цветаева заменяет слово Бог, употребленное Достоевским, на слово Творец: именно этот создатель мира зла может требовать в жертву за благополучие, пусть и всеобщее (ср.: Отказываюсь плыть / Вниз по теченью спин), – благо, за жизнь в искаженном мире – жизнь естественную, за антибытие – бытие. Таким образом, слово быть в стихотворении «О слезы на глазах!..» можно рассматривать как слово, совместившее в себе значения бытия и антибытия.

Во всем этом есть еще один важный момент. Стихи эти не ограничиваются рамками политической публицистики. В тридцатых годах Цветаева решала мучительный вопрос о природе и сущности творчества, сомневаясь в том, является ли оно, порожденное стихией, – благом («Искусство при свете совести»). Именно поэтому говорит она о многобожии поэта и о кощунственности такого многобожия. И поэтому понятие «творец» связано для нее и с понятием творчества, т. е. сущности поэта, его бытия. В стихотворении «О слезы на глазах!..» Цветаева впервые оценивает поэта не с позиции внутреннего «я», а с позиции окружающего мира. Возможно, именно таким взглядом со стороны объясняются странные на первый взгляд строки о любимом ею народе Чехословакии:

Его и пуля не берет,

И песня не берет!

(II: 361).

Для прежней Цветаевой неподвластность кого-либо песне могла быть только приметой чужого и враждебного мира. К тому же в данном случае речь идет о народе очень музыкальном, что