определенную рабочую группу направлялись на разные работы. Так случилось и с нами. Мы сразу же стали verfugbar – дежурная бригада.

Я оказалась в группе, которая перетаскивала в погреб картошку и капусту. На следующий день после нашего приезда в барак номер 10, где нас разместили, явилась надзирательница в эсэсовской форме и потребовала десять «штук» – имелось в виду десять женщин – для переноски капусты в погреб. Австрийка из Вены с зеленым треугольником на рукаве – знак уголовницы – отобрала несколько женщин, среди них была и я, и отвела на площадку перед кухней, где вздымалась огромная куча красной капусты. Каждой паре женщин выдали носилки, которые были так тяжелы, что мы вдвоем еле подняли их с земли. А нам еще предстояло наложить на них капусту и отнести глубоко под землю, в погреб. По временам появлялась надзирательница и покрикивала: Los, Los[49]. В ее отсутствие на окрики не скупилась старшина группы – какая-то немка с черным треугольником на рукаве, так называемая «асоциалка».

Поначалу мы нагружали носилки довольно добросовестно, но чем дальше, тем все чаще вынуждены были останавливаться и отдыхать. Каждая пара зорко следила за другой. Как только какая-нибудь двойка сбавляла темп, тут же ее примеру следовали остальные. «Асоциальные» немки покрикивали, понукая нас, но мы делали вид, что не понимаем их. В барак мы возвратились совершенно обессиленные. На обед дали похлебку из красной капусты без каких-либо признаков жира и четыре холодные сморщенные картофелины в кожуре. После обеда снова таскали капусту, а на ужин получили то же, что и на обед. Поздно вечером, когда многие уже спали, а мы с Марией тряслись от холода под тонким грязным покрывалом, послышался оглушительный крик надзирательницы, заставившей нас снова идти на работу. Обессиленные, мы вышли на улицу. Ко всему еще полил сильный дождь, а у нас ничего не было, чтобы защититься от потоков холодной воды. Все моментально промокли до нитки. Примерно через час мы сложили всю капусту в погреб.

После этого, не проспав и двух часов, мы вновь были разбужены пронзительным криком надзирательницы. Я натянула на голову грязную попону, лишь бы не слышать проклятый голос. Но мы, новенькие, должны были нести этот тяжелый крест. Нам не давали ни минуты покоя ни днем, ни ночью. То была настоящая каторга, которая высасывала из человека все силы.

Я все время думала: если меня отправили в концентрационный лагерь, значит, гестапо продолжает заниматься нашим делом. Стало быть, не решили вопрос и с Юлеком. Я вспомнила его слова в Праге в гестапо: «Густина, я знаю, что иду на смерть. Должно было бы свершиться чудо, чтобы избежать этого, однако чудес не бывает. Но верь мне, я о смерти совсем не думаю». Ужас леденил мое сердце, когда я задумывалась над развязкой, которая неотвратимо приближалась. Я была на грани отчаяния. Какой смысл жить без Юлека! Нет, это невозможно. С ним ничего не должно случиться!

Нашу группу начальница барака неоднократно посылала днем и ночью таскать капусту, а затем картофель. От этой изнурительной работы ныло тело и рябило в глазах. Старшина группы и ее помощница зорко следили за нами. Малейший проступок, и на тебя сыпался град ударов. Когда я закрывала глаза, то видела капусту, кучу красной капусты, словно окровавленные головы людей, убитых эсэсовцами. В лагерной кухне поварихи из заключенных ежедневно расходовали многие центнеры красной капусты и картофеля. Каждый день узницы получали одну и ту же пищу: похлебку из красной капусты, три-четыре холодные сморщенные картофелины в кожуре. А наша группа все таскала и таскала капусту в погреб.

Однажды я нашла во дворе кусок веревки и подпоясалась ею. За пазуху положила кусочек пайкового хлеба, расческу и деревянную ложку. Какая-то женщина назвала меня помешанной. И я действительно стала походить на ненормальную.

По временам к бараку, в котором жили вновь прибывшие узницы, приходили чешские подруги, с которыми я была знакома еще до ареста. Среди них Запотоцкая[50] Душкова, студентка Пражской консерватории Власта Фаберова, Анежка Филиппова. С последней я работала коридорной в тюрьме на Карловой площади в Праге. Они принесли мне пару чулок и шерстяные рукава, отрезанные от кофты или платья, чтобы хоть немного согреться. В сентябре под утро уже появлялся иней. Чулки я оставила себе, а рукава отдала Марии. Пусть и ей будет немного теплее.

Писать домой из лагеря разрешали раз в месяц и не более пятнадцати строчек. Первое письмо я смогла бы, таким образом, отправить лишь в октябре, однако с помощью чешских подруг-коммунисток мне удалось написать сестре Юлека уже в начале сентября. Так Либа узнала мой новый адрес. 13 сентября мне пришел уже от нее ответ:

«Дорогая Густинка!

Когда я получила из Терезина посылку с бельем, то подумала, что ты возвратишься к нам. Но ты все отдаляешься от нас, и мы опять одни. От Юлека получила письмо, правда, от 9 августа из Баутцена. Одна половина письма – для тебя. Он получил разрешение написать тебе и просит, чтобы ты ответила ему. Юлек теперь находится в Берлине – Плетцензее. Каждый день я жду от него письма. Но ведь он так далеко, и письмо идет долго. Я просила у коменданта лагеря разрешения переслать тебе письмо Юлека, где он пишет, чтобы ты была спокойна и не волновалась, он все время думает о тебе… Надеюсь вскоре получить от тебя ответ. Но если ты можешь послать только одно письмо, так уж лучше напиши Юлеку. Его адрес: Берлин – Плетцензее – Страфаншталт».

Я тут же подала коменданту лагеря заявление, в котором испрашивала разрешения послать внеочередное письмо. Прошла неделя, другая, но ответа я не получила. ‘Пришлось ждать своей очереди.

В сентябре 1943 г. в Равенсбрюк привезли Йожку Баксову. Она рассказала, что в дрезденской тюрьме ей довелось встретиться со своей сестрой Лидой, которую гестапо переправляло из Берлина в Прагу, после процесса над Фучиком. Лида сказала Йожке, что 25 августа в Берлине нацистский «народный» суд слушал дело Юлека, Мирека и ее, Лиды. Суд освободил ее.

– А что с Юлеком? – с тревогой спросила я.

– Ты сама, я думаю, представляешь, чем могло все это кончиться, – ответила Йожка.

Я пристально на нее глядела. Да, я догадывалась, но ни за что на свете не хотела признаться в этом даже самой себе. А теперь страшно боялась, как бы Йожка не произнесла это ужасное слово: «смерть».

Тогда я уже жила в чешском бараке № 8. Его прозвали «восьмеркой».