В одной половине находились женщины из Лидице, а в другой – остальные чешки. Как и в иные бараки, в «восьмерку» прибывали все новые узницы. Барак заполнялся людьми, как дежа[51] квашней. Говорили, что когда-то каждая женщина в бараке имела свою койку. Теперь же на одной постели спали две, а то и три женщины.

После разговора с Йожкой Баксовой я понуро бродила по лагерю вдоль стен, опутанных проволокой, по которой проходил электрический ток. Меня невольно влекло к табличкам со страшным черепом и скрещенными костями. «Юлек мой, Юлек мой», – шептала я. Я была на грани отчаяния. Но потом все же собралась с мыслями. Да, осужден, но еще жив. Ведь до приведения приговора в исполнение дается сто дней. А это почти три с половиной месяца. Я начала считать, когда должен наступить тот роковой день. Вышло 3 декабря. Но за это время может еще многое измениться, даже обязательно должно что-нибудь произойти, что поможет сохранить ему жизнь!

Юлек не выходил у меня из головы. Все мысли были о нем. Каждую ночь мне мерещились дикие погони. Я видела во сне, как Юлек убегает от гестаповцев, а они хватают его своими окровавленными руками. Я кричала, предупреждая его об опасности, но Юлек не слышал меня. Каждую ночь, обливаясь холодным потом, просыпалась от кошмарных снов. Я не переставала мучительно думать: что придет раньше – гибель фашизма или смерть Юлека? Сто дней! Каждый прошедший день приближал конец фашизма, но также, возможно, был и последним для Юлека. Казалось просто непостижимым, что вот так просто можно лишить жизни здорового молодого человека. Казнить за то, что он не согласен с оккупацией своей страны, что восстал против захватчиков, которые поработили его народ. Как это ужасно! Тем не менее я знала, что если бы и ныне Юлеку пришлось решать: оставаться ли в стороне от борьбы нашего народа против оккупантов и таким образом сохранить жизнь, или участвовать в борьбе, сознавая, что он погибнет, – Фучик без колебаний ринулся бы в бой. Он никогда не сожалел о том, что активно боролся против чехословацкой реакции и против немецких фашистов, за свободу нашей страны, за социалистическую Чехословакию.

В конце сентября я написала Юлеку письмо:

«Дорогой мой Юлек!

Я получила разрешение написать тебе, любовь моя. Твой адрес мне прислала Либа. Дальнейшие известия о тебе я получила от Йожки. Она говорила с Лидой. Я жду от Либы твое письмо, адресованное мне. Ты не представляешь, с каким нетерпением я его жду. Каждый день разговариваю с тобой, ласкаю тебя, целую тебя, моя большая любовь! Сегодня я с тобой была в горах Крконоши. Ветер дарил нам последние приветы лета, солнце так сияло, что опалило нас, как в тот раз в Высоких Татрах. Мы зашли в Луговую базу, где с аппетитом поели. В следующем месяце мы вместе поедем на Дюмбиер[52], а затем на Полонины. Хоть мы и должны опасаться медведей, но я не боюсь, ведь со мной будешь ты. Потом поедем в Хотимерж посмотреть на наше хозяйство: квартировали ли у нас синицы, что делает Йерык. Будем ходить в лес за дровами. Да и вообще у нас еще дома много дел. В особенности у тебя – по истории литературы. Ты ведь все пишешь в Хотимерже. А теперь я тебя, мой Юлек, целую и обнимаю. До свидания! Твоя Густина».

Тогда я не предполагала, что это письмо Юлек не получит, не знала, что его уже нет в живых.

Еще в сентябре с помощью коммунисток Вожены Голенковой, Мирки Майеровой, Анички Ваваковой я была зачислена в группу женщин-заключенных, работавших у фирмы «Сименс». Это предприятие открыло в Равенсбрюке один из своих филиалов. Я была назначена в цех, который еще строился. Поначалу, когда только привозили и монтировали машины, там работала горстка узниц. Мы таскали деревья из ближайшего леса, распиливали их, кололи дрова, которыми обогревались вольнонаемные сотрудники «Сименса». Позже мы мыли окна в новом цехе, а затем перешли под начало мастера-нациста Крсцока, который давал нам работу. Группа наша росла. Мастер назначил меня кладовщицей на склад заготовок, которые поступали из Вены, Берлина, Иены и других городов Германии и Австрии. В цехе изготовлялись детали, о назначении которых ни одна из нас не имела ни малейшего представления.

Однажды утром, примерно в середине октября, вскоре после того, как я написала письмо Юлеку, старшая «восьмерки» выкрикнула мой номер. Я отозвалась. На мой вопрос, в чем дело, она лишь пожала плечами. Я забеспокоилась, чего от меня хотят? Однако, как всегда, я вышла на работу. Через некоторое время в цех пришла старшая надзирательница Голтгевер и тоже громко назвала мой номер. Я опять откликнулась. А она, не проронив ни слова, ушла. Во время обеда я ломала голову над тем, почему они выкрикивали мой номер? После обеда старшая надзирательница вызвала меня и велела следовать за ней.

– Куда вы меня ведете? – спросила я.

– В комендатуру лагеря.

– Зачем?

– Откуда мне знать, что вы натворили?

– Я ничего не сделала!

– Зря бы вас туда не вызывали.

Остаток пути мы прошли в полном молчании. Может быть, мне вручат письмо Юлека, которое я все еще не получила, или хотят куда-нибудь отправить?

В комендатуре надзирательница провела меня в канцелярию, где находились два эсэсовца. Она отрапортовала, что доставила заключенную номер 22262, и ушла.

Эсэсовец подозвал меня к столу, на котором я увидела… свое письмо Юлеку! Эсэсовец спросил, писала ли я это? Я подтвердила.

– Кому вы писали? – бросил он резко.

– Своему мужу.

– От кого вы узнали его адрес?

Мне его сообщила Либа. Ее письмо прошло через цензуру в комендатуре, поэтому я спокойно сказала:

– От его сестры.

После этого на меня посыпался град вопросов. Я не успевала ответить на один вопрос, как следовал другой.

– Что вы узнали о муже?

– Он был судим.

– Что это такое Полонины?

– Это горы в Закарпатье. Мы ездили туда с мужем во время отпуска.

– Когда вы там были?

– В 1937 году.

– Что там делали?

– Проводили отпуск.

– Что вы тут пишете о медведях? Это шифр?

– Это не шифр. На Полонине водятся медведи.

– У вас нелегально квартировали… – эсэсовец стал отыскивать соответствующее место в моем письме, – синицы!

– Нет. Они жили легально, в столе.

– Что вы болтаете?

– Синицы – это птички. Я не знаю, как они называются по-немецки, а потому написала по-чешски. Когда мы с мужем были в Хотимерже, они свили гнездо в полой ножке стола