О паролях. Уже в процессе последующей борьбы за Азадовского мужу одной из его главных заступниц задали по явно прослушивающемуся телефону вопрос: «А что, Зигрида купила себе, как собиралась, сумочку?» — «Про сумочку ничего не знаю, — ответил простодушный супруг, — а документы ушли дипломатической почтой…»

Правда, однажды, в 1990 году, со мной приключилась презанятная история. Жарким летним днем мы с Тоней часа полтора болтали по телефону — причем болтали бессмысленно, в основном, злословили и сплетничали. А в трубке постоянно слышался то писк, то треск, то какие-то щелчки. «Гэбисты кассету меняют», — предположила Тоня. «А мне подсказали способ определить, на прослушке телефон или нет, — ответил я. — Наберешь 06 — если короткие гудки, значит, на прослушке». — «Как интересно, — сказала Тоня. — Вот сейчас еще поговорим, а потом позвоню 06 и проверю».

И тут в нашей беседе прорезался третий голос: «Не вздумайте этого делать!», после чего нас разъединили — да так, что мы минут пять не могли прозвониться друг к другу. Впоследствии, когда мы пересказывали друзьям эту историю, никто не верил, но так оно и было на самом деле. А почему меня (или Тоню) держали в 1990 году на открытой прослушке, даже не догадываюсь.

В процессе борьбы за Азадовского ко мне прибежал запыхавшийся Лаврушка; даже по комнате он ходил петляя как заяц. «Гэбисты избили Гречишкина, когда он отправлял письмо (кассационную жалобу по делу Азадовского) в Москву. Письмо пошел отправить я, но меня схватили у почтового ящика и заломили обе руки» — такова была история. Я взял у Саши письмо, пошел через два дома на почту и преспокойно опустил в ящик. Куда сильнее я нервничал на той же почте и в те же дни, получая колоссальный по тогдашним временам перевод в восемь тысяч из издательства «Радуга»: вечером мне его отказались выдать, а велели прийти утром. Утром меня поджидали в помещении почты два милиционера. «Опасный перевод пришел!» — завидев меня, обратилась к ним директриса отделения. Мне отсчитали деньги, милиционеры проводили меня до выхода (а ведь могли, поди, тюкнуть сзади чем-нибудь тяжелым, мелькнуло у меня в голове, но все обошлось), я сделал небольшой крюк, купил на углу пакет картошки, чего уже неделю требовала у меня мать, и вернулся домой. С гэбистами я с тех пор, как осенью 1969 года они пришли по доносу конфисковывать револьвер, оказавшийся игрушечным, вообще не сталкивался. А уж в деле Азадовского — тем более.

История с револьвером довольно показательна.

Профукав аспирантуру, отвертевшись от офицерской службы в ГДР и не поехав по распределению учителем немецкого языка в село Подпорожье, я был по блату пристроен в какой-то морской НИИ. Правда, «блеснул» на вступительном испытании: нагло соврав, будто знаю голландский (и английский, которого тогда не знал тоже), с ходу перевел на приемлемом уровне с голландского какой-то текст. И вляпался — потому что именно переводчик с голландского нужен был институту. Целый месяц (а проработал я там ровно месяц) я как проклятый переводил тексты из журнала «Схип эн хавен», осваивая наряду с голландским (или, правильно, нидерландским) загадочную лексику — «остойчивость», «солнечная палуба» и тому подобное. Институт был дикий: все работали по восемь часов, практически не поднимаясь из-за стола, так же пришлось себя вести и мне. Когда я читал постороннюю литературу или анализировал в уме шахматные партии, меня на этом ловили и делали замечание. Поэтому я по восемь часов переводил с голландского. Что при моей «скорострельности» означало полтора печатных листа в день (при месячной норме выработки — два), поэтому я страшно уставал. И когда меня наконец уволили — и заплатили за месячную муку сто десять рублей, — оказался несказанно рад (если бы не сопутствующие треволнения).

Вечерами я пил в «Сайгоне», куда повидать меня заглядывали и недавние соученики. Особенно часто — уже ставший зятем академика Жирмунского Леня Аствацатуров: достигнутые мною в последний год академические успехи произвели на него сильное впечатление. «Ты губишь себя, ты зарываешь свой талант в землю!» — твердил он мне. Не без злорадства, конечно, но уж такой он человек. Однажды Леня выманил меня из «Сайгона», посулив «маленькую», но только у меня дома. Добавив эту «маленькую» к уже выпитому, я мгновенно вырубился. Леня отправился беседовать с моей матерью. «Я рассказал ей о том, как ты талантлив, как ты себя губишь, — пересказывал он мне потом на голубом глазу. — Она так плакала!»

И вот в ответ на очередное стенание о моей загубленной участи я сказал: «Да ладно, наплевать. Скоро все равно с собой покончу. Вот уже пистолет купил. — Вытащил пистолет и показал его Лене. — За тридцать пять рублей».

Настоящий пистолет — дамский браунинг бельгийского производства — был у меня лет за пять до описываемых событий. Пополам с Вензелем мы приобрели его за двадцать рублей и поочередно таскали в кармане — неделю он, неделю я. В одну из Жениных недель его старшая сестра наткнулась на пистолет и незамедлительно выбросила его в какую-то из Невок. Нынешний же — игрушечный (про тридцать пять рублей я соврал Лене для психологической достоверности) — появился у меня при следующих обстоятельствах.

Коля Беляк был тогда женат на дочери создателя отечественного танкостроения. Еще более колоритным персонажем была его теща — первая и, если не ошибаюсь, единственная женщина-полковник бронетанковых войск. Личное оружие она, однако, хранила у себя в огромной, с двумя клозетами квартире на Кронверкской несколько небрежно, и мы постоянно извлекали этот наградной пистолет из ящика письменного стола и возились с ним. Но мы — это мы с Беляком, в худшем случае — втроем с Беляком и Вензелем. И вот однажды я застал у Беляка голоногих по тогдашней моде девиц, которые перебрасывали друг другу наградное оружие его тещи. Ты с ума сошел, сказал я Беляку, отведя его в сторонку. Сядешь! Он рассмеялся. Сам, мол, сядешь, а это игрушка. Откуда игрушка у него взялась (а это была точная копия тещиного пистолета), не знаю или не помню, но я ее у него в тот же день выклянчил. У Коли, впрочем, всегда можно было выклянчить все что угодно. Этот-то пистолет я и предъявил Аствацатурову.

Через пару дней, вернувшись домой очень поздно, я услышал от матери: «К тебе заходили двое друзей. Не назывались. Сказали, что еще зайдут». Зайдут так зайдут. Я завалился спать. В семь утра они пришли снова. Мать, ничему почему-то не удивившись, впустила их, препроводила по коридору и указала дверь в мою комнату.

Проснувшись в похмелье, я обнаружил следующую картину. У входа, между печкой-буржуйкой и книжноплатяным шкафом, стоял, целясь в меня из пистолета, какой-то мужик, тогда как другой тыкал мне в лицо удостоверением «Капитан госбезопасности Хромченков». Я струсил: в комнате было полно самиздата. Главный же криминал представляли собой, как я ничтоже сумняшеся предполагал, мои собственные сочинения в стихах и даже в прозе — в двадцать лет я написал роман «Судные дни».

— Где ваш пистолет?

Мне сразу полегчало.

— Вон там, на столе.

По части оружия капитан Хромченков оказался докой. Мою «пушку» он отшвырнул двумя пальцами, как мышь.

— Где настоящий?

Я встал, прошлепал босой к шкафу, достал подаренную кем-то пластмассовую игрушку.