— Я нормально отношусь к вашим эпиграммам, Витя, — возразил он, — и про меня вы и впредь можете писать все что угодно. Но только не про Светика.

— А собственно говоря, почему?

— У Светика совершенно отсутствует чувство юмора.

(Что, кстати говоря, неверно.)

— Но если у нее совершенно отсутствует чувства юмора, то как она узнает себя в «азадовской целке»?

Здесь нам следовало рассмеяться или подраться. Костя предпочел прервать отношения, что создало нам обоим определенные сложности — ведь мы продолжали оставаться в одной компании и постоянно встречались хоть у того же Лаврова. Впрочем, мы таким образом лишь формализовали уже вполне наметившийся антагонизм: все раздражало меня в нем, а его, должно быть, во мне.

Азадовских арестовали поздней осенью 1980 года — Костю днем, в ходе обыска у него на квартире, а Свету — накануне вечером возле самого его дома. Операция (кто бы за ней на самом деле ни стоял) была спланирована, по-видимому, недурно, а вот проведена из рук вон плохо: к Свете, не слишком разборчивой в знакомствах и не брезговавшей частнопредпринимательской деятельностью (фарцовка и тому подобное), «подвели» некоего иностранца, возможно, осведомителя или даже штатного сотрудника. Кубинец, он при знакомстве со Светой выдал себя за испанца. На прощальной встрече в кафе на углу Невского и Восстания — метрах в полутораста от дома, где жил Костя с матерью и где, будучи формально у Кости не прописана, жила сама Света, «испанец» вручил ей какие-то лекарства с просьбой передать то ли родственникам, то ли знакомым. Были это, разумеется, наркотики, но Света, даже сообразив это, согласилась.

Далее она направилась к себе и к Косте домой — и была остановлена в проходном дворе в нескольких метрах от подъезда. Света сразу повела себя грамотно и находчиво: сперва попыталась избавиться от наркотиков, а когда ей это не удалось, принялась уверять инспекторов и дружинников (такова была снаряженная по ее и по Костину душу команда), будто живет в другом месте, идет к себе домой, а в проходном дворе оказалась, срезая дорогу. Оперативники явно поторопились — им следовало схватить ее самое раннее на лестнице перед квартирой — и таким образом утратили возможность ворваться «у нее на плечах» в квартиру к Азадовскому. Поэтому наутро, явившись к нему с ордером на обыск, они ставшим позднее стандартным способом подстраховались: если ничего криминального не найдем, то подложим наркотик. Что и было проделано. В пользу правдоподобия такой версии работал и «наркотический след», оставшийся в Костиной биографии после дела Славинского.

Азадовский был на момент ареста кандидатом наук, заведующим кафедрой иностранных языков училища имени Мухиной, без пяти минут членом Союза писателей по секции художественного перевода. Людей такого — околономенклатурного — калибра органы тогда иначе, чем за крутую политику, не арестовывали, Костя же никакого отношения ни к правозащите, ни к прочим видам общественно-девиантной деятельности не имел. Много, поразительно много общался с иностранцами, но это, как говорится, еще не повод.

Правда, на дворе стояла поздняя осень 1980-го. Как утверждают сейчас тогдашние правозащитники, после ввода наших войск в Афганистан с неизбежно последовавшим за этим срывом разрядки органы решили с инакомыслящими отныне не церемониться. Это отчасти верно, но все же главной причиной «внутреннего похолодания» стало тогда завершение Московской Олимпиады. Я знаю или знал многих, кто норовил уехать из страны именно до Олимпиады, потому что после нее выпускать перестанут (ни подтвердить, ни опровергнуть это впоследствии не удалось: еврейской эмиграции действительно стало меньше, но не исключено, что основная масса желающих, поддавшись паническим настроениям, успела выехать до Олимпиады).

Кстати говоря, как неожиданно — и косвенно — выяснилось позднее, подумывали об отъезде и наши «наркодельцы»: на суде над Светой (который, в отличие от суда над Костей, был открытым) судья зачитал из дела: Лепилина Светлана Ивановна, 1946 года, еврейка… Еврейкой (тем более — паспортной) Света не была и быть не могла, а вот сменить национальность в паспорте в целях дальнейшей эмиграции — запросто: ее родная сестра директорствовала в родном Брянске в центральном магазине «Колбасы», то есть, как сказал бы Карл Маркс, обладала инструментом экономического принуждения для всего населения области, включая, разумеется, и паспортисток.

Конечно, ленинградские органы — это вам не столичные. Они изнывали от вынужденного безделья — отсюда и декадентщина вроде генерала Калугина с его литературным «Клубом-81». Как раз в те годы, на набережной Пряжки, напротив психбольницы, где восседают с удочками не полностью вменяемые рыбаки, завелся и вовсе сумасшедший ньюфаундленд, которого выгуливали без поводка. Этот пес напрыгивал сзади на рыболова, сталкивал его в зеленую от нечистот воду, а потом — в соответствии с собственным генетическим предназначением — вылавливал и вытаскивал на берег. Питерские органы вели себя в основном так же — и, скорее всего, по той же причине.

Практически одновременно с четой Азадовских арестовали и некоего Клейна, что бросило не лучший свет и на Костино дело. Археолога Клейна, чрезвычайно живо общавшегося с иностранцами, арестовали якобы за гомосексуализм, а филолога и переводчика Азадовского якобы за наркотики. Но все знали, что Клейн действительно гомосексуалист, и это придавало действиям органов определенную внятность.

Не знаю уж, хлопотал ли кто-нибудь за Клейна, как мы за Азадовского, или нет, но история с ним впоследствии произошла презанятная. В конце восьмидесятых — начале девяностых он опубликовал в супердемократическом тогда журнале «Нева» (главный редактор Борис Никольский стал на волне перестройки депутатом Верховного Совета СССР) серию разоблачительных статей — о нравах по ту и по эту сторону колючей проволоки. Категорически отрицая собственную принадлежность к «людям лунного света» и изображая себя в лагере суровым «угловым» с хорошими шансами на неофициальную должность «смотрящего». Врал, разумеется, про всё — и про тюрьму, и про волю, но с пеной у рта доказывал собственную правоту. «Гони ты этого гнойного пидера», — советовал я Боре Давыдову, завотделом публицистики журнала «Нева», но Боря, дем-идиот, на глазах превращавшийся в либерал-идиота, упрямо смотрел Клейну в рот. И досмотрелся: через пару лет, сориентировавшись в ситуации, Клейн представил в журнал апологию однополой любви, но тут уж иссяк либерализм у главного редактора.

Азадовский, как тут же рассказали мне общие друзья, в последние недели перед арестом очень нервничал и явно чего-то в этом роде опасался. Но в то же время бахвалился: я, мол, старательно «прочистил» и библиотеку, и архив, пусть ищут, все равно ничего не найдут. Вел себя странновато, хотя в каком-то смысле типично — сведя на вечеринке собкоров «Правды» и «Штерна» и дождавшись, пока первый заснет пьяным, уткнувшись мордой в унитаз, указал на него второму и громогласно заявил: вот подлинный образ партийной печати… В нашей тогдашней компании к возможному «стуку» относились параноидально: «запирали» на карандаш номер-набиратель личного телефона, чтобы с него не «писали» крамольных бесед, звонили условным звонком, в разговорах обменивались паролями. Но где иностранцы, там и стукачи, это было ясно по определению, — к чему же такая бравада?