Ночью мне позвонила из Питера политически активная возлюбленная. Таким образом, сняв трубку, как раз когда за окном прогремело несколько выстрелов, я лишился и гипотетической возможности соврать, будто участвую в обороне. Зря я, кстати, туда не пошел: мои московские друзья разбили палатку на площади, накушались водки и безмятежно проспали всю ночь — та же участь была наверняка уготована и мне. Так или иначе, с утра, поняв, что штурм не состоялся, а значит, переворот провалился, я на площадь опять-таки не пошел (хотя уже развиднелось), а отправился на вокзал, взял билет на дневной поезд и уехал в Питер. К одиннадцатичасовому прибытию демократическая революция в стране уже победила. Меня, правда, подстерегала еще одна опасность. За время моего отсутствия соседи по лестничной площадке заперли дверь в наш общий предбанничек на замок, и я дозвонился до них лишь с великим трудом и невероятным возмущением. Как это они посмели врезать замок, не оповестив непосредственно заинтересованных лиц?

— Понимаете, ваша мать на даче, а вас не было, и мы решили, что вас посадили, — смущенно оправдывалась заспанная соседка. Оказавшаяся, впрочем, единственной, кто включил меня в предполагаемый «черный список».

На следующий день — и только благодаря августовской революции — я понял, как я любим. Проведать меня — чудом уцелевшего в московской буре — прибыли две бывшие жены, одна будущая и четыре разных времен возлюбленные. В промежутках между визитами я написал ироническую «Похвалу путчистам», которую напечатал в «Литераторе» и — с оказией заслав в Москву — в «Независимой». В статье давался дельный совет победоносному Ельцину взять на вооружение программу путчистов, но он к нему, к сожалению, не прислушался. В «Литераторе» — с недельным запозданием — появилось возмущенное письмо питерских писателей-демократов, под которым стояла и моя подпись. Я его, правда, не подписывал и даже не знал о существовании такого письма, но это уж — после «радиомоста» — подсуетился неглавный редактор «Литератора» покойный Валерий Прохватилов. Впрочем, впоследствии меня неоднократно (последний раз — в мае 1997 года) обвиняли на страницах печати в том, что в рядах питерских защитников свободы во главе с Собчаком меня тогда не было. И меня там действительно «не стояло» — я был в Москве, но меня, как показано выше, не стояло и на площади — во всяком случае, в роковую ночь. С какого-то времени я начал подозревать (а мои подозрения, подобно гамлетовским, всегда сбываются, даже с лихвою), что троих убиенных ликвидировали ельцинские молодчики (или, допустим, коржаковские) — уж больно репрезентативной оказалась выборка, как сказали бы мои подруги-социологини. Русский, татарин, еврей. Рабочий, коммерсант, поэт… Так в жизни не бывает.

После пережитого я решил во второй раз за лето отправиться в Коктебель. Мы с приятельницей договорились по дороге не пить, но наш рейс из Пулкова задержали на четыре часа, так что и это благое начинание — подобно замыслам путчистов — осталось нереализованным. Меня поселили в какой-то хибаре, а когда я превратил ее в хлев, переселили, вместо того чтобы прибраться в помещении, в другую хибару, потом — в третью…

Потом приехала будущая жена — и мы с ней поселились в четвертой. Хозяйка-матерщинница, именовавшая свою живность «пиздоптичками», «пиздоутками» и «пиздоплюшками», а основной коктебельский контингент не писателями, а «сосателями», искренне гордилась тем, что один из сосателей поселился у нее, и, гордясь, распространяла заведомо ложные слухи, будто я приехал по путевке, но, увидев и оценив, как у нее хорошо, предпочел «навеки поселиться». Это был последний «сосательский» сезон — то есть последний сезон, когда поездка в Коктебель была среднему члену Союза писателей по карману, — в дальнейшем туда стали наезжать только Черниченко с Приставкиным и Аллой Гербер в качестве Прекрасной Дамы. Ну и ваш покорный слуга, разумеется. Но дело не только в деньгах: это был последний сезон, когда сосатель в Коктебеле, водясь массовидно, пребывал, однако же, в почете. Друзья рассказывали мне, как тем сентябрем я расшумелся у кого-то в коктебельских гостях, а когда хозяин выскочил с огромной дворовой собакой, предъявил этой собаке писательский билет. И не был ни покусан, ни изгнан.

Осенью Венециановна засобиралась в Израиль, квартира кончилась, да я и сам уже был сыт московским житьем по горло.

Расхожая формула «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты» всегда казалась мне неточной, если не попросту ошибочной. В конце концов, дружеские союзы, как и любовные, заключаются на небесах. Значительно лучше, на мой взгляд, характеризуют человека его враги.

Здесь, правда, надо разобраться с самим понятием «враг». Человек, не любящий, не терпящий, даже ненавидящий вас, вовсе не обязательно является вашим врагом. «У меня нет врагов, только завистники», — бахвалился я в молодости, и в какой-то мере так оно и было. Для того чтобы признать человека своим врагом, он должен отвечать трем условиям. Во-первых, обладать большим, равным или, самое меньшее, сопоставимым весом в кругах, в которых вы оба вращаетесь. Во-вторых, он должен ненавидеть вас профессионально, то есть неотвратимо и неотступно вредить при малейшей возможности. И в-третьих: порой не скрывая ненависти, он, однако же, всегда должен стремиться действовать исподтишка — наносить конкретный вред и не давать поймать себя за руку.

Открытый враг — это уже не враг, а противник: слова никогда не расходятся у него с действиями. Заклятый враг тоже не совсем враг: во-первых, от него всегда знаешь, чего ожидать, а во-вторых, сами по себе отношения заклятой вражды близки к любовным. И когда тебе случается пережить заклятого врага, в душе возникает ощущение пустоты. Я лично не враг никому, потому что всегда действую в открытую, а своим заклятым врагом считал лишь одного человека — покойного питерского переводчика Ю. Б. Корнеева, хотя чувство ненависти — в том числе и тотальной ненависти — мне знакомо. Враги же у меня есть, хотя их и не так много, как кажется поначалу. Да и странно было бы, если бы их не оказалось.

Одного из людей, несомненно являющихся моими врагами, зовут Константин Маркович Азадовский. Он как раз осторожен в речах и максимально скрытен в поступках. И совершив по отношению ко мне какую-нибудь очередную гадость («подлость» — слово слишком субъективное), всякий раз удивляется, когда я, узнав или, чаще, угадав «автора», наказываю за эту гадость именно его — ведь ему-то кажется, будто он соблюл все меры предосторожности.

Лишь один пример, вполне невинного свойства. Азадовский с унылым видом сообщает С. С. Гречишкину, имеющему несчастье нежно любить нас обоих, будто некий Нинов (ныне покойный) собирается ставить вопрос о моем исключении из Союза писателей… Нинов меня действительно терпеть не мог, но, будучи по натуре склочником и сутягой, неплохо знал законы и подзаконные акты, в том числе, разумеется, и устав Союза писателей, к которому постоянно апеллировал. А в уставе демократического Союза, принятом в розовый период перестройки, значится, что даже осужденный за уголовное преступление исключению из Союза не подлежит. Исключить можно только по одному пункту — как вы, наверное, догадываетесь, по «пятому» — за разжигание национальной розни. Конечно, мои соплеменники могли бы обойтись со мной и таким образом — но не такие они идиоты, чтобы ставить меня в один ряд со Спинозой и д’Акостой. То есть они, конечно, идиоты, но все-таки не такие. И уж покойный Нинов — в последнюю очередь. Мысль об исключении зародилась в воспаленном воображении самого Азадовского, и он не постеснялся «угостить» ею нашего общего друга-инфарктника не без надежды на то, что тот, передав эти слова, напугает и расстроит меня, — а тут как раз впору придется и огорченный вид Азадовского: он-де мне сочувствует. После этого появляется какая-нибудь моя статья, и в ней в очередной раз сказано, например, «Азадовский с его филологической мощью и интеллектуальной немощью» — и адресат читает это, убиваясь уже совершенно искренне — печатному слову он привык доверять, да и про «филологическую мощь» помянуто, наверное, не зря…