Что-то в таком роде. Переписка эта переведена на все языки и многажды опубликована — так что каждый имеет возможность сравнить свои ощущения с моими тогдашними.

В августе 1977 года я едва не умер. Выжрав из холодильника ледяной, но непревзойденного вкуса арбуз, почувствовал боль в горле и перестал есть. Боль не проходила две недели — и я не ел две недели, в конце которых начал к тому же задыхаться. Мать с теткой и жена с дочкой жили на даче, я вызвал на дом врача, но он ничего не нашел. Я позвал друзей — и они принесли вино и детское питание, но детского питания я есть тоже не мог. Тоня, встрепенувшись, повезла меня к хорошему врачу, а тот, заподозрив рак, немедленно госпитализировал. В больнице, правда, разобрались по-другому: оказывается, у меня была гортанная ангина и образовался отек, он же инфильтрат, так что я действительно помирал. Мне всадили лошадиную дозу пенициллина и велели почаще дышать паром (в больничном коридоре имелся ингалятор). Спать я не мог: заснув, через несколько секунд начинал задыхаться и просыпался, поэтому я всю ночь дышал паром. Не то чтобы я боялся смерти, но, где-то к рассвету поняв, что не умру, испытал изрядное облегчение.

Вечером того дня, как я попал в больницу, все мы должны были отправиться к Косте на первое (полное! мерзавец собирался делать это несколько часов) устное чтение тройной переписки. И вот в стенах больницы — то ли при смерти, то ли почти при смерти — я сложил следующие сроки:

Стихи как бы предсмертные и потому пророческие, да они и действительно оказались пророческими. Формально рассорились мы с Азадовским, однако, из-за других, и произошло это несколько позже.

Сережа Гречишкин бросил пить. Произошло это — отчасти долгожданное — событие настолько внезапно, что всех ошеломило. Потому что Сережа был пьяницей запойным, а в запоях и патологическим. Выпивая со мной где-нибудь в крымском кафе, он ухитрялся, подойдя за очередной бутылкой, прихватить вдобавок пару-тройку стаканов прямо у стойки. Выпивал вдвое против этого за то время, пока его жена плавала до буйка. На поминках по моей теще он, очаровав всех присутствующих красотой и благовоспитанностью, пил только чай. Но вот отлучилась на минуту его супруга Дженевра. «Прошу прощения», — вкрадчиво сказал Сережа, наполнил чайную чашку водкой и осушил ее. «Еще раз прошу прощения», — и операция повторилась. «И еще раз прошу прощения». Едва он — за минуту — допил третью чашку, Дженевра вернулась в комнату, и Сережа расслабленно откинулся на спинку стула, кося под трезвого.

Впрочем, симуляция трезвости удавалась ему далеко не всегда: порой он буянил, а чаще всего лез в штаны, чтобы «показать Ванечку». Женщинам или мужчинам. И с какой, собственно говоря, целью — этого не понимал он и сам. Однажды — после какого-то вечера у Лаврушки — он ухитрился показать Ванечку Лаврушкиному тестю и моему любимому университетскому преподавателю профессору Павлову, причем сделал это на улице в двадцатипятиградусный мороз. Ванечка в стужу походил на младенческую пипиську.

(Впрочем, Сережа следовал в этом плане традиции учреждения, в котором тогда служил, то есть Пушкинского дома. Один из пушкинодомцев постарше любил выступать на тогдашних выборах в роли агитатора, причем агитировать ходил по квартирам в основном коммунальным. Собирал жильцов на кухне, закатывал двухчасовую лекцию о международном и внутреннем положении, подробно отвечал на самые каверзные вопросы. А когда те иссякали, восклицал: «А сейчас я вам своего Ванечку покажу!» И показывал. Его лекции так нравились жильцам коммуналок, что никто не доносил на него долгие годы. Потом, конечно же, донесли — и отправили в психушку. Гречишкин в пьяном виде обходился без лекций.)

В трезвом виде Сережа был образцом благовоспитанности, серьезности, основательности. Идеальный жених, муж, зять, отец, аспирант и тому подобное. Человек, как мне казалось, даже слишком правильный, слишком напряженно правильный — вот это-то напряжение и выстреливало в состоянии «легкого» алкогольного опьянения, после «полубутылки сухого», как бесстыдно лгал он потом Дженевре. В дальнейшем в его жизни случилось немало драматических перипетий, и он по большому счету так и не состоялся как крупный ученый, чего, несомненно, заслуживал и чего добился его друг, ученик и в значительной мере духовный сын А. В. Лавров, — не состоялся в основном по болезни, но и определенная вина все того же Лаврова, в своей обаятельной инфантильности дико эгоистичного, здесь имеется. Но мы были молоды (а главное, считали себя молодыми), естественно, может быть, даже биологически веселы, пьянство было каноном и нормой. И хотя всем хотелось, чтобы Сережа бросил пить, это событие застало нас врасплох и даже несколько огорчило. Как первый звонок, что ли.

А тогда я откликнулся на Сережину «завязку» стихами (точнее, акростихом), в котором, наряду с прочим, расписывал его любовные подвиги в пьяном угаре:

Собственно акростих начинался сразу вслед за этими строками:

и так далее.

Любовные подвиги, описанные в стихотворении, были, разумеется, мифическими, хотя кое-кто из упомянутых дам и обиделся. Но вот, скажем, девочки из журнала «Правоведенье» (служа в котором Сережа и закрутил роман с ответственным секретарем — своей будущей женой Дженой) были настолько невинны, что, общаясь с Лавровым и видя, как он, архивный юноша, постоянно возится с лупой, называя ее, естественно, залупой, подарили ему на день рождения собственноручно изготовленный чехольчик с вышитой надписью «Саше для его залупы» — ко всеобщему восторгу, разумеется.

В перечне мифических Сережиных побед промелькнула у меня и строчка «Кто ключик к азадовской целке?» (А дальше следовало:

Константин Маркович Азадовский обратился ко мне за необходимыми разъяснениями.

— Странно, Костя, — сказал я ему, — что вы, всю жизнь занимаясь историей поэзии, так и не научились нормально реагировать на стихи, имеющие быть творимыми на вашем веку, можно сказать, у вас на глазах.