сосредоточиться на действии. У стихии всё получается потому что ей просто на всё плевать, она не разменивается на мелочи. Взять хотя бы гигантские волны на море, о которых мне рассказывал отец, а позже и учитель. Когда вода наступает на сушу, она просто идёт и всё, медленно, неторопливо и спокойно. Самые стойкие препятствия она огибает, а остальные просто-напросто сносит. Так происходит потому что у неё есть цель, ей некуда отступать и незачем колебаться. Человек, у которого есть великая мечта, большая цель, всегда похож на стихию.

Вот и этот необычный старик-музыкант тоже был таким. В звуке таилась огромная сила, а он с лёгкостью и изяществом ей управлял. Наверное именно поэтому он и казался мне одним из нас, магом. Причём не просто недоучкой-мистиком, а настоящим, со Словом Силы. И оно точно было не каким-нибудь хилым, как «отзвук» или даже «мелодия». Если бы старик был магом, его Словом Силы точно было бы само слово «музыка», в этом я был уверен.

После долгих колебаний я всё же решился наведаться в ту деревню ещё раз. Инстинкты говорили мне уходить, но словно какая-то неведомая сила тянула меня назад. Пойти я решил налегке и все свои вещи, кроме деревянных табличек, спрятал. Внешность я конечно в этот раз изменять уже не стал и обошёлся обычным переодеванием и гримом.

На дворе стояла глухая ночь, но вот-вот должно было уже наступить утро. В воздухе разливалась прохлада и пахло свежестью и росой. Пока я шёл до дома старика, я думал, как убедить его мне сыграть, Ону я во всё это впутывать точно не хотел и не собирался.

Я прошёл по пустынной улочке и остановился у лачуги музыканта. Прошло примерно четверть часа и небо начало понемногу светлеть. Я опёрся на ветхий заборчик и решил пока, от нечего делать, просто понаблюдать за рассветом.

Спустя пару мгновений издали, с другого конца улочки, вдруг послышались тихие шаркающие шаги. Ко мне медленно брёл тот самый местный парень, который тогда предал старика. Судя по его блуждающему взгляду и движениям, он был просто мертвецки пьян. В его глазах была непроглядная тоска, он словно потерял и не мог найти что-то важное. Волосы его были сильно растрёпаны, а одежда на нём была самой простой, обычной и недорогой.

Раскаяние всегда очищает человека, наверное в этом и есть его единственный смысл. Парень предал старика, предал человека ему близкого, но только ли его одного? Если так подумать, то предательство вообще всегда работает, как минимум в две стороны. Потому что каждый раз предавая кого-то, ты предаёшь и самого себя, свою душу. Предательство это вообще очень обширное слово. Предать можно не только человека, но и веру, идею, мечту. Знать свою цель и не двигаться к ней – это тоже предательство. Самого себя можно предать однажды или делать это каждый день, по мелочам, медленно. Чувства, которые предают разум, не верят в него, ставят под сомнение его решения, разве может быть что-нибудь хуже?

Я ещё раз взглянул на парня, отвернулся и продолжил смотреть на небо. Зачем он шёл сюда и почему вообще не спал в этот час меня в общем-то не касалось.

Спустя какое-то время шаги стихли. Судя по звуку парень остановился совсем недалеко от меня.

Небо было на удивление чистым и уже совсем светлым, вот-вот должно было показаться и солнце. Я достал пустую деревянную табличку и быстро прошептал заклинание «захвата мелодии», почему я решил вдруг так поступить я не знал, но чувствовал, что это будет правильно.

С первым лучом солнца по улице полилась всё та же замысловатая музыка. Старик играл со двора, но впечатления это не портило и даже наоборот. От такого приглушения возникало чувство завершённости, последнего и самого важного штриха.

Огонь в моей душе рвался наружу и я вдруг понял, что едва могу его сдерживать. Мне представилось, и я почти видел это, как от моих ладоней идут огненные потоки, медленно закруживаются, переплетаются и поднимаются в небо. Каждая из струй пламени была частью мелодии старика, а искры её отдельными звуками. Я рисовал его музыку огнём и смотрел, как медленно восходит солнце. Несколько раз мне пришлось останавливать себя, когда я вдруг понимал, что и вправду шепчу слова заклинаний. Сколько это всё продолжалось я не знал, но когда мелодия вдруг стихла, я не сразу понял, что произошло.

Я прошептал заклинание закрепления и кое-как повесил табличку на связку, руки у меня дрожали. Неподалёку раздался тихий всхлип, я повернулся и посмотрел на парня. Он сидел на корточках, уткнув голову в колени, и словно ребёнок плакал. Старик простил его, в этом я был уверен, но прощение другого человека зачастую получить намного проще, чем собственное.

Я вздохнул, вновь снял табличку, которую записал и быстро скопировал магию с неё на пустую. Всё же вся эта ситуация казалась мне слегка несправедливой. Парень был ещё молод, а цена его ошибки была слишком уж высока. При этом я был почти уверен, что больше никто из той компании ни в чём не раскаивается.

– Держи. Сохрани это для него. – Я протянул табличку парню. – Здесь его музыка, записана магией, чтобы слушать просто щёлкни по ней, вот так и всё, чтобы перестать щёлкни снова.

Я щёлкнул по табличке и шагнул к парню, в прохладном утреннем воздухе вновь зазвучала мелодия старика.

Парень вздрогнул и поднял на меня удивлённый и испуганный взгляд, я вновь показал ему, как именно всё это работает. Он поднялся с корточек, взял у меня табличку и молча сжал её в кулаке. В его опухших, красных от слёз, глазах появилась решимость. Он точно понимал, что за предмет я ему дал и что будет, если его с ним вдруг однажды застукают Светлые. Доказанная сделка с незаконным мистиком это как минимум неподъёмный штраф, допросы и год или два тюрьмы. Именно поэтому заказы на создание различных магических безделушек нам практически не делали.

– Спасибо…, мистик. – прошептал парень хрипло и посмотрел на меня, как на своего спасителя. – Я сохраню, обещаю…, сохраню.

Он дрожащими руками убрал табличку за пазуху. Я кивнул и быстро пошёл прочь. Деревня только-только начала просыпаться, и я очень надеялся убраться отсюда раньше, чем это произойдёт.

До деревенских ворот я добрался без особых проблем, но возле них меня уже кто-то ждал. Я замедлил шаг и пригляделся к этому человеку. На вид ему было примерно лет двадцать пять – двадцать семь, он