Она подумала и заключила грустно:

– Надо мной, наверное, весь город ржет. В таком виде на телевидении.

– Да нет, ты не смотрелась как проститутка, – успокоил я, удивляясь причудливости женской логики.

Если бы Вика явилась в отделение с айфоном и пыталась подключить его к зарядке для «Самсунга», вот это было бы, с моей точки зрения, по́шло и подозрительно. А туфли – ну и что? Неудобные – это да, а в остальном – какая разница?

– А если ты про макияж и прическу, – продолжала Вика, – то я пригласила Маргариту по случаю твоего отъезда к себе, чтобы просто поболтать. Естественно, за прической и макияжем. Так совпало. Много совпадений для одного дня, но это жизнь, никто не станет выверять. Так что успокойтесь вы с Борисом. Миллер меня не толкала. Это тоже совпадение.

Вика подняла голову, и в ее взгляде была то ли грусть, то ли беспокойство. Я подумал, что, если бы не припер ее к стенке, она никогда не призналась бы, что пережила в тот день. Мы помолчали.

– А что Марго?

Виктория опустила глаза и в следующую секунду улыбнулась той мерзкой, притворно беззаботной улыбкой, которой улыбаются родственники, подбадривая неизлечимо больных.

– Ок, ладно, проехали, можешь не отвечать.

Ничто не парализует и не стреноживает человека так, как безответная любовь. Не хуже электрошокера. Я понял это в последние несколько недель. Ты пишешь лекции, отвечаешь на письма, чистишь зубы, ешь, говоришь по телефону, но ничто не способно отвлечь тебя хотя бы на минуту. Это как песок в плавках. Если бы не дело о профсоюзе, непременно ушел бы в запой. Наверное, я даже был рад, что меня похитили: быть украденным, почти убитым, спасенным чудом – звучит даже как будто значительно и полноценно.

Кстати, не случайно, что слово «пол», в смысле мужской пол и женский пол, отделилось в свое время от древнерусского «половина». Сейчас оно вроде как стало самостоятельным, но изначально идея пола, как и связанная с ним идея секса, вообще человеческого либидо, неизменно была связана с идеей раскола, распада на две части. Вот был целый человек, а повзрослел, включилось либидо, и все – будь добр разыскивай свою вторую половину. Мучайся, будь несчастлив, умирай, возрождайся… В каком-то смысле я даже понимал тетку в ее сознательно выбранном одиночестве.

Неужели Марго никак не отреагировала на сообщение о моем похищении? Она же не бесчувственная кукла…

– Она ушла раньше, чем позвонил Борис, – Вика мягко остановила поток моих предположений.

Странно, но я больше не чувствовал себя выпотрошенным. Было больно, но внутренности как будто остались на месте. Может быть, их сложили немного в другом порядке, но по сравнению с тем, что творилось раньше, это уже сущая ерунда.

Вика завалилась на диван смотреть ванильный фильм с участием кого-то из голливудских старичков, бывших супермачо. Романтические комедии, шопоголизм, мания на спа-процедуры вперемешку с манией величия – сложно поверить, но все это одновременно наполняет голову той, которая повышает раскрываемость, как говорит Миллер. Снова Миллер, черт бы уже побрал эту профессоршу!

Я поставил чайник и позвонил в службу доставки еды, так как из-за нашей с теткой одновременной нетрудоспособности мы перешли на систему заказов из ближайших ресторана и пиццерии.

– Тебе не кажется, что перед лицом новой реальности гуманитарии потеряли лицо? – поинтересовался я минут через сорок, когда курьер уже позвонил в домофон.

– Как это? – Вика лениво оторвалась от экрана.

– А так. Гуманитарная наука спит гриппозным сном. Все только жалуются: нет финансирования, нет уважения… А на деле в слово не верит никто: ни общество, ни корпорации, ни дети в школах, и в первую очередь сами гуманитарии. Крах общества, как известно, начинается с краха гуманитарной мысли. Это завещание нам оставили еще древние римляне.

– Нет, не кажется, – пожала плечами тетка.

Пока я получал наш заказ, она времени не теряла: к моему возвращению Вика уже сидела за столом, ожидая кормежки, демонстрируя всем видом, что мир науки может не только перевернуться, но и взорваться с громким причмокиванием, а вот чаю уважаемый эксперт все-таки выпьет.

– Я тебя утешу, – проговорила Вика, прожевывая пиццу. – Гуманитарные науки выставляют горизонт мышления всем остальным наукам. Так было и так есть.

– Однако в мире нанотехнологий и IT-технологий жить без гуманитариев получается. И заметь, неплохо получается! – сразу возразил я, так как давно заготовил этот аргумент.

Она отмахнулась:

– Поэтому я сплю до обеда, трачу кучу времени на свои кудри и притом зарабатываю в разы больше многих твоих IT-инженеров?

– Ты – мутант.

– Я норма. Отстает от жизни в современных условиях как раз университет. Особенно наш провинциальный университет. Но тем не менее даже такой университет тебе придется закончить. Он тоже выставляет горизонт мышления. А прочие высоты – в твоих руках. Такова уж судьба высшего образования в современном мире – показать направление, чтобы ребенок не сразу утонул в научном киберпространстве. Ну или даже выплыл на поверхность, по возможности, если не дурак. Гуманитарные науки как раз осваивают IT-реальность. И это, поверь мне, целая эпоха будущего. Не пропусти!

– Наш университет отстает из-за того, что там работают такие, как Миллер, – проговорил я.

Мало кому захочется переводиться обратно на филфак только для того, чтобы профессор Миллер сделала его учебу похожей на развернутую экскурсию в ад. Я не мог не думать об этом.

– Что вы с Борисом пристали к этой Миллер? – вздохнула Вика. – Миллер – интриганка, хулиганка, игрок, у нас с ней кардинально разные взгляды на жизнь, науку и педагогику, мы с ней даже не разговариваем по этому поводу, ну и черт бы с ней.

– То есть писать подложные заключения и порочить своих коллег по телевизору – это считается нормальным у вас? Часть истории про Галатею и Пигмалиона?

Я ехидничал. Иногда мне кажется, что на кафедре как будто в каждом есть изъян. Кафедра – паноптикум. И если проследить, то непременно упираешься в самое детство. Посмотреть на физиков или химиков, на юристов или на ботаников – хотя именно ботаниками называют заучек со странностями, но это неверно, по-моему, – так вот, взять любого из них, и в их детстве не обнаружится ничего примечательного. Но стоит обратиться к детству филолога, мало-мальски добившегося успеха в профессии, и там будет полный букет: проблемы с общением, книги вместо друзей, одиночество, болезненность или болезненно раздутое эго, сложные отношения в семье… Что-то из этого непременно всплывет, потому что с чего бы нормальному человеку вдруг сбегать из реального мира в мир книг? Филология – это, черт возьми, не профессия, это какой-то долбаный спасательный круг.

В этот раз в голове Виктории что-то коротнуло, и ее пробило на откровенность. Видимо, ей очень сильно хотелось заполучить меня обратно на филфак и в экспертизу, а она, конечно, чувствовала мои колебания.