них, пожилая белая женщина, дышала медленно, с большим трудом. «Она и правда выглядит очень плохо, – сказала Уинн. – Дыхание очень, очень затруднено. Пожалуй, ей в самом деле можно ввести немного». С этими словами Уинн подошла к столику в углу. На нем стояли флаконы и упаковки с препаратами, доставку которых она помогала организовать. «Что мы им вводим?» – спросила Карен. Перед ней стояли флаконы с морфием и седативным препаратом мидазоламом, больше известным под коммерческим названием «Версед».

У себя, в отделении реанимации, Уинн привыкла вводить пациентам, подключенным к ИВЛ, комбинацию именно этих двух препаратов. Они оказывали успокаивающее действие и гасили у больных желание вдохнуть как можно больше воздуха, тем самым позволяя аппаратуре делать основную работу и «дышать» за них. Комбинация морфия и мидазолама, кроме того, снимала боль и дискомфорт, а также ощущение удушья перед удалением дыхательной трубки, когда принималось решение отключить аппаратуру и позволить пациенту умереть.

Препараты предназначались для внутривенных инъекций, но многие больные лежали без капельниц. Уинн и Поу заказали несколько коробок катетеров для капельниц, но без физраствора и трубок, необходимых, когда пациенты были обезвожены и не могли самостоятельно пить. Поу попросила, чтобы подошел кто-нибудь с фонариком. Тут же явился медбрат и стал поочередно направлять луч света на пациентов, которым вводили лекарства.

Одной молодой медсестре показалось странным, что врачи и медсестры делают инъекции сразу примерно десятку пациентов с РНРМ. Предыдущей ночью Фурнье сказала ей, чтобы она не ставила капельницы этим больным, поскольку Мемориал перешел на работу в «чрезвычайном режиме». И вот теперь женщина-врач с коротко остриженными каштановыми волосами, которая проводила триаж пациентов, сказала ей, чтобы она отправлялась наверх собирать вещи. Медсестра, подавив сомнения, выполнила ее указания, хотя даже не знала, как ее зовут.

Доктор Джон Тиль повернулся к Карен Уинн и спросил: «Вы считаете, мы можем это сделать?»

По мнению Карен, вопрос состоял не в том, могли или не могли врачи осуществить свой план. Уинн была уверена, что введение пациентам необходимых препаратов было их обязанностью. Пациенты не должны были страдать.

Когда Шери Ландри сообщила Уинн, что отправляется на седьмой этаж, до Карен уже дошли слухи, что пациентов подвергают эвтаназии. Отчасти она сама поспособствовала их дальнейшему распространению. «Вы слышали, что пациентам проводят эвтаназию?» – спросила она у одной из своих коллег. Та в ответ расплакалась.

У Карен же эта новость не вызвала слез. Ладно, предположим, что больным делают эвтаназию, думала она. В отличие от разрыдавшейся медсестры, которая работала в «обычном» подразделении больницы, Уинн жила в мире реанимации, в котором многим пациентам так и не становилось лучше. Смерть в реанимационном отделении наступала «по графику», была соответствующим образом подготовлена и организована и представляла собой результат решения об отключении аппаратуры жизнеобеспечения.

Работая под началом доктора Эвина Кука, Карен давно привыкла к таким вещам, как отключение аппаратуры. Она видела в Куке прекрасного специалиста, мастера своего дела и считала его подход к вопросам паллиативной помощи разумным и гуманным. Оба они, и Эвин Кук, и Карен Уинн, входили в больничный комитет по биоэтике, причем Карен долгое время занимала пост его председателя, потому что, как она иногда объясняла людям, никто другой не хотел этим заниматься. К членам комитета обращались за консультациями в случаях, когда возникали сложные или спорные ситуации, связанные с отключением аппаратуры жизнеобеспечения. Сейчас ситуация, по сути, была такой же – с той лишь разницей, что обычно в принятии решения принимали участие родственники больных. Уинн много раз слышала, как Кук, которого не тяготила необходимость сообщать плохие новости, говорил: «Мы сделали для нее все возможное. Теперь единственное, что остается, – это избавить ее от страданий».

Уинн самой много раз доводилось говорить то же другим врачам. Один онколог из Мемориала, проводивший операции по пересадке костного мозга, всякий раз ужасно переживал, если ему не удавалось добиться улучшения состояния пациента. Карен часто вспоминала красивую молодую женщину, которая настолько распухла и покрылась синяками, что перестала быть похожей на человека и выглядела как чудовище, но продолжала цепляться за жизнь, подключенная к аппарату искусственного дыхания. Когда организм пациентов мучительно, клетка за клеткой, умирал, это было настолько ужасное зрелище, что Уинн бывало страшно войти в палату, чтобы провести осмотр. В таких случаях она говорила лечащему врачу: «Время пришло. Нам пора поговорить с родственниками».

Уинн знала, какого рода пациентов она и ее коллеги выписывали из Мемориала и переводили в «Лайфкэр» для длительного лечения. У многих из них имелся целый букет серьезных заболеваний, многие системы их организма начинали отказывать. Уинн сознавала, что если их подключали к аппаратам ИВЛ, то у них оставалось мало шансов когда-либо снова начать дышать самостоятельно. Карен хорошо помнила, как ужасно выглядели пациенты «Лайфкэр», когда в среду она помогала перетаскивать некоторых из них вниз на носилках. Иногда, невольно дотрагиваясь до этих больных, она чувствовала, какая горячая у них кожа. Она считала, что, если их не вывезут в ближайшее время, у них наступит смерть мозга.

Карен также не давал покоя услышанный ею от медсестры рассказ об одном из четырех пациентов реанимационного отделения, которых не эвакуировали во вторник. Это был Тесфалидет Эвале, шестидесятишестилетний беженец из Эритреи. В середине августа его положили в Мемориал в связи с подозрением на инфекционное заболевание сердца. Вскоре после этого пожилого мужчину, у которого имелось множество других заболеваний, должны были перевести в «Лайфкэр», поскольку компания «Тенет» не обслуживала пациентов по страховой программе «Медикейд». Тем не менее фактический перевод так и не состоялся, и формально Эвале остался пациентом Мемориала. Во вторник медсестра реанимационного отделения по телефону заверила его дочь, что Эвале, несмотря на то что выглядел вялым, чувствовал себя не так уж плохо и даже был способен ответить на рукопожатие. Затем медсестра пообещала, что его эвакуируют вертолетом – вероятнее всего, в одну из больниц Атланты. Однако проблема заключалась в том, что его дочь, хоть и не сразу, подписала согласие на отказ от проведения реанимационных мероприятий.

Эвале все же реанимировали несколько дней тому назад, когда он оказался на грани смерти. После этого его отключили от аппарата ИВЛ и стабилизировали его состояние с помощью кислородной маски, но у него по-прежнему оставался целый ряд серьезных хронических заболеваний. Поэтому врачи, в том числе Рой Кулотта, считали, что повторная реанимация такого тяжелого больного с таким неблагоприятным прогнозом будет бесполезной. После того как больница осталась без электричества и стало невозможно использовать вакуумные аспираторы, перед медиками встала неразрешимая проблема: они не могли эффективно очищать дыхательные