внимательным взглядом обвел соседние столики. Старик в старомодном котелке, какие еще носят обитатели Сен-Жерменского предместья, потягивал свой аперитив. Целовались две парочки.

— Не страшно, — сказал Марсель.

К нашему столику подошел гарсон.

Я с утра ничего не ела и была очень голодна, и Марсель заказал для меня чашку бульона «Виандокс» и какую-то булочку из эрзаца за несколько хлебных талонов, а для Мадлен томатного сока, и себе аперитив, и взглянул на часы.

— У меня в запасе всего пятнадцать минут.

Темный костюм на стройной фигуре, побелевшие виски и молодое лицо — ни дать ни взять фланёр из богатых окрестных кварталов. Лицо его светилось радостью.

Шепнул нам, что в Нуази-ле-Сек этой ночью взорван немецкий склад с боеприпасами и, взглянув на меня, улыбнулся: «Не плачь, твои целы и невредимы...» Это он про папашу Анри и тетушку Марселину, у которой я время от времени ночевала, когда приходилось застревать в Нуази, этом переполненном фрицами пригороде Парижа.

Марсель подолгу задерживал взгляд на лице Мадо. Мадо произносила какие-то слова, но мысли ее были, видно, заняты другим, — она неотступно думала об отъезде Марселя. Где он будет отныне действовать, ее Марсель? «Где-то во Франции...»

Истекли отпущенные пятнадцать минут, и Марсель встал и, заметно волнуясь, расцеловал нас обеих:

— Увидимся, когда бошей прогоним. Будьте осторожны.

Немного погодя мы с Мадлен вышли из кафе и, идя рядом со мной по бульвару, Мадо взглянула на луну в темном небе и сказала:

— Я ее ненавижу.

Я знала, о чем она. Вот уже много месяцев их бригада ходила по ночам на указанные участки подбирать оружие (в лунные ночи это было трудно), которое сбрасывали на парашютах.

Мадо после того вечера я больше не видела. И Марселя тоже.

Нам в лагере было известно, что гестапо разыскивает партизана, головой которого интересуется сам Гиммлер, и про миллион за поимку мы тоже знали, и мы тревожились за товарища. Не знала я только, что товарищ этот — Марсель.

Была ли у нее хоть какая-нибудь весточка о Серже — Сергее Кирилловиче? Нет. Всякая связь прервана. Ей и самой хотелось узнать о нем. Папаша Анри? И про папашу Анри ничего. «После того как тебя увели, произвели полное перемещение...»

Где и как ее взяли? В Лилле. Набрели на след Марселя. Слава богу, обошлось... Заложницей ее. Пока... О допросах я не спрашиваю. Я гляжу на ее заостренный живот и не спрашиваю про допросы... боюсь.

Но Мадо сама рассказывает:

— Допрашивали. Все вопросы сводились к одному: где Марсель? Потом валили на пол и били ногами. Знаешь, прямо по животу, и всё приговаривали: «В утробе уничтожим большевистское отродье! В зародыше...» Теряла сознание. Обольют холодной водой и опять... допрашивают. А один раз, знаешь, ударил меня гестаповец сапогом так, что отлетела к стенке и чувствую — оборвалось что-то внутри. Сижу скорчившись, из горла кровь, полный рот крови, в ушах — колокола, а надо мной истошное; «Ну, не скажешь?! Где встреча?!» И — бац! — меня ногой. И вдруг толчок в животе! Только и успело дойти до сознания, что это — ребенок, сын! Снова ударом сапога меня отбросило к другой стенке, и я — как в бездну провалилась. Очнулась, а гестаповец как замахнется! Вот тут я и сдала: «Не надо! — кричу ему. — Скажу! Всё, всё скажу вам, только не бейте!» Я сказала, что не знаю, где сейчас мой муж, но только у нас с ним назначена встреча через месяц в Париже, в четыре часа около озера в парке Монсури. Сказала, что муж не знает, что они меня арестовали, и обязательно придет, да, да, он непременно...

Узнаю мою Мадлен, ее смелость, ее самообладание, ее дерзость...

— Говорю это, а язык — разбухший, не слушается, еле ворочаю им; ну, думаю, еще не разберет чего, проклятый, или не поверит и опять начнет бить!.. Боялась, очень боялась... Поверил, балда. Приказал отнести меня в камеру. Кофе прислал. — Ее озорная улыбка.

— Месяц покоя! Не трогали. Приходить стала в себя. И малыш шевелился, Марина. Правда, слабо, едва слышно, а всё-таки шевелился... Дни уходили. Я старалась ни о чем не думать. Днем это еще удавалось. А вот ночью страшно было. Ох, Марина... эти ночи, долгие, без сна, если б ты только знала!.. Одна надежда была на то, что наши приступом возьмут тюрьму. До последней минуты надеялась. Ждала... В Париж меня везли в отдельном купе первого класса. Смеешься?.. Из вагона-ресторана носили ароматный кофе, теплую ветчину по-итальянски. В Париже поселили в первоклассном отеле, номер комфортабельный, кровать роскошная, белоснежные прохладные простыни. В номер — ужин, бургундское... Принимала всё это, как принимает идущий на гильотину свою последнюю сигарету и традиционную рюмку... Боши не появлялись. Не беспокоили. Первая ночь прошла сама понимаешь как. Ложилась, вставала. Похожу-похожу, опять ложусь. Места себе не находила. Малыш бунтовал, как будто понимал... Утром принесли из магазина платье — от Маги-Руф!! Представляешь?.. Пришел бош, извинился любезно, предложил переодеться. Мое-то — в лапшу превратили. Вырядилась. Потом принесли завтрак, потом обед... Потом — Монсури... Сижу я у озера. Солнышко. Хорошо так припекает, озеро синее, лебеди сонные, старушки разморенные; сидят, лениво перебирают спицами. И нет им до меня никакого дела. И никому тут нет никакого до меня дела. Одна я... Сижу и сижу. Смотрю по сторонам. Страшновато было, Марина, можешь мне поверить... А поодаль — гестаповцы: засели в автомобиле, наблюдают. Ждут. Как подумаю, что оболванила их, смех разбирает... И вдруг из аллеи выходит... кто бы, думаешь? Марель! Вглядываюсь — он! Марсель! Вышел из аллеи, сворачивает на дорожку, идет... к озеру! Идет, опустив голову, по дорожке... ко мне. Представляешь немножко?! Зажмурилась даже. Вцепилась пальцами в скамейку: что мне теперь? Бежать?! И вдруг всё поехало... поплыло... Когда я открыла глаза, он уже был близко... Слава богу, это был не Марсель. Но что-то в этом парне напоминало Марселя. Размашистый шаг, что ли, развинченная походка Марселя, — в общем, сама не знаю что... И когда я увидела, что гестаповцы выходят из своей засады, я, честное слово, обрадовалась! Ну, думаю, тысяча чертей им в голову, пусть увозят скорее отсюда. Долго ли до беды. Может, Марсель в Париже... ну их ко всем чертям! Пусть лучше в тюрьму... Правильно