Снабжение боеприпасами было отвратительным: в среднем на человека приходилось всего по горсти патронов, некоторым батальонам вовсе было нечем стрелять. В этом был отчасти виноват сам Миаха и его штаб, слишком медленно реагировавшие на проблему, – но гораздо большей была вина Ларго Кабальеро и офицеров Военного министерства в Валенсии. На требование Миахи обеспечить снабжение боеприпасами Кабальеро ответил обвинением, что тот попросту хочет избежать ответственности за поражение.

Всему республиканскому сектору, похоже, грозил крах. Миаха приказал поставить на перекрестках по пути к Мадриду пулеметы, чтобы остановить дезертирство, вызвал XII Интернациональную бригаду и бригаду Листера, с Кордовского фронта была отозвана XIV Интербригада. 7 января Клебер приказал батальону имени Тельмана удержать противника у Лас-Росаса и «ни при каких обстоятельствах не отступать ни на один сантиметр». Проявляя отвагу и жертвуя собой, бойцы в точности выполнили приказ: после боя осталось лишь только 35 выживших.

С подходом подкреплений линия фронта стабилизировалась. Обе стороны были обессилены, и к середине января бои выдохлись: обе армии закрепились на оборонительных позициях. Националисты оседлали дорогу на Ла-Корунью от окраины Мадрида до отметки в одну треть расстояния до Сан-Лоренцо-дель-Эскориаль, однако Республика предотвратила окружение Мадрида с запада. Потери составили примерно по 15 тысяч человек с каждой стороны.

Оба «сражения за дорогу на Ла-Корунью», как их иногда называли, оказались суровым испытанием для французов и других добровольцев из танковой бригады. Французы прибывали с беспечным, по мнению советских советников, видом и настроением. «С самых первых дней, – говорилось в донесении в Москву, – французы невзлюбили здешнюю дисциплину. “Что это за жизнь! – говорили они. – Ни вина не выпить, ни в бордель не пойти, да еще вставай ни свет ни заря!”» Больше всего им не нравились ранние подъемы и 25-километровые марш-броски. Но когда мы все им объяснили, они, поняв ситуацию, проявили себя героями на поле боя. Вернувшись из боя, они заявили: «Мы не считаем себя французами, мы – интернационалисты и антифашисты». В донесении признаются ужасные боевые условия для танковых экипажей. «Люди страшно устают. После дня работы они вылезают из танка, как пьяные, многие страдают от недостатка кислорода в танке. Иногда бывает рвота, чаще просто не выдерживают нервы»[480].

Советская женщина-комиссар медсанбата танковой бригады описывает разницу между госпиталем для советских советников и ужасными условиями в спонтанно организованном лазарете для испанских солдат в Эль-Эскориале. Командир танковой бригады (предположительно Павлов) отличался редкой для Красной армии заботливостью и необычайно пекся о лечении своих людей. Дело не ограничивалось простым возвращением в бой обученных танкистов, в которых была большая нехватка. Работа и наблюдения этой женщины знакомят с редкими советскими рассказами о боевом шоке.

«По шоссе мчатся медицинские машины интербригад. Некоторые имеют мозаичную раскраску – зелено-желто-черно-серую, сливающуюся с пейзажем. Медицинские перевозки здесь – слабое место. Машин “скорой помощи” мало, чаще это переделанные грузовички или нечто, собранное из чего попало. Внутри чаще всего хватает места только для четырех носилок. От поворота дороги ползут два танка. Во втором лежит тело механика-водителя Ульянова, убитого на месте прямым попаданием в танк. Малышев и Старков ранены.

Полевой госпиталь (для танкистов и интербригадовцев) разместился в большой комнате в одном из домов лесного заповедника. На полу двойные матрасы с чистым бельем. Есть печь, ее топят дровами, поддерживая тепло, что важно для вернувшихся с фронта. На протяжении всей операции у Лас-Росаса был сильный туман, от него некуда деваться… Кроме воды и мыла, госпиталь располагал бензином и спиртом, чтобы отмывать танкистам лица и руки… Мы с врачом едем в главный госпиталь в Эскориале: он забит ранеными… Проходя по палатам и по вестибюлю, где принимают раненых, я обращаю внимание на типы их увечий. Большинство раненых – пехотинцы, пострадавшие от артиллерийского огня. Пулевые ранения – в спину и в бок.

Ночью 14 февраля я нашла в палате Старкова тело француза. Его вынесли с поля боя без сознания, с тяжелым ранением. По словам медсестры, он кричал по-французски: “Товарищи, осторожно! Снаряды слева!” Потом запел “Интернационал” и умер. При нем не оказалось документов. У нас с медсестрой не было фотоаппарата, чтобы сфотографировать неизвестного мертвого товарища. Наверху, в пустой палате, умирает итальянец, раненный в шею. В соседней палате лежит марокканец, у него тяжелое ранение ноги. Он не говорит и отказывается от еды… В госпитале невероятный холод. Мы укрываем Старкова (у него ампутирована нога) несколькими одеялами, натягиваем на него теплое белье, привезенное из штаба бригады. Командир бригады спрашивал, чем он может помочь Старкову. Поговорив со Старковым, я сообщила командиру бригады, что он хочет часы. Командир приказал отдать Старкову его собственные часы… Все раненые танкисты, лежащие сейчас в госпитале в Мадриде, ежедневно получают еду из штаба бригады: консервированное молоко, какао, апельсины, шоколад, колбасу, печенье… В Мадриде мы нашли полные собрания сочинений Горького и Чехова. Раненым дают газеты и журналы, их навещают комиссары.

Типы ранений менялись день ото дня и во фронтовом полевом госпитале, и в госпиталях Мадрида. В палатах и в операционных, где я бывала сразу после боев, я видела испанских пехотинцев с ранениями спины, ягодиц, задней части бедер, плеч. Во фронтовых пунктах первой помощи мы встречались с “самострелами” испанских пехотинцев, которые, охваченные животным страхом, стреляли себе в руку или в ногу, чтобы попасть в госпиталь».

Женщина-комиссар рассказывает также о танкисте Соловьеве с переломом правой руки, у которого «развилась ненормальная психическая реакция» – это, очевидно, эвфемизм для шока, называемого сейчас посттравматическим стрессовым нарушением. Соловьева эвакуировали 15 января в мадридский отель «Палас», советскую укрепленную базу. Его бред был любопытным продуктом пропаганды. «Соловьев приходил в сильное возбуждение и без устали пересказывал свои воспоминания. Он бесконечно говорил про то, как его готовили, как он служил в Красной армии, перебирал имена своих командиров, расположения полевых лагерей и подразделений, потом перешел к гражданской войне в Испании, к снаряжению и людям, доставленным на судах, анархистам и троцкистам. Командир бригады приказал переместить Соловьева в отдельную палату… 20 января у него появились симптомы острого бреда: “Ночью сюда приходили анархисты, они забрали меня наверх!” Командир бригады приказал нам эвакуировать Соловьева из Мадрида. Несмотря на участившиеся у Соловьева приступы бреда, мы эвакуируем его одним из санитарных автомобилей бригады. Мы везем его в госпиталь в Арчене: там его смогут изолировать от внешнего мира и оказать должный уход. Пока он находился в отеле “Палас”, к нему не пускали посторонних. Политработники бригады посещали Соловьева и следили за его состоянием»[481].