веке нашей эры. В башню вели полуразбитые ступени, загородок никаких не было. Конечно, в первый же день я побежал смотреть на эту башню, взбежал на лестницу, потом на вторую – и тут же повернул назад и с ужасом спрыгнул на песок. Потому что внутреннее пространство башни было засрано во много слоев. Все пляжники просто ходили туда как в сортир, постепенно загадив маленькие каморки, казематы, залы – не знаю, как это там все называлось в ранней средневековой фортификации. Надеюсь, что сейчас там всё вычистили, а может быть, даже организовали музей.

Каждый день мы с мамой проходили полкилометра по шпалам. Дорога была одноколейная и круто изогнутая. Товарные составы шли медленно и неслышно из-за прибоя. Надо было все время вертеть головой, чтобы вовремя спрыгнуть с насыпи в колючие заросли ежевики. Но идти пляжем было еще неудобнее.

Мы шли обедать в частную столовую. Это был дом известного в сухумских местах русского краеведа по фамилии Орёлкин. Обеды готовила его домработница. Ели мы за столом на террасе под виноградными лозами. Обед был очень обильный: котлета размером с ладонь землекопа, как сказала мама.

В ту же столовую приходили обедать две девочки. Москвички, мои ровесницы или чуть помладше, очень надутые, с косичками бубликом и строгими мамами. Мамы заставляли их есть наперегонки. «Смотри, Лена! Катя уже доедает второе, а ты еще с первым не справилась». Девочек от этой гонки примерно через раз рвало. Сегодня – Лену. Завтра – Катю. Которая обгоняла, та и выдавала всё обогнатое на скатерть. Это было противно. Еще противнее было, что эти мамы говорят «первое – второе». Мы дома всегда называли еду своими именами. Борщ, бульон, рассольник. Котлеты, рыба, курица.

У нашей хозяйки жило много народу. Одинокие девушки, молодые пары и один очень милый молодой человек, который пришел, уже когда мы там поселились, и сказал: «Хозяйка, мне у вас очень понравилось, но у меня совсем нет денег. Но я повар. Могу готовить для вас и для ваших дачников». Дачникам повар был не нужен, а хозяйка его все равно взяла. Он готовил для нее и ее мужа. Я в первый раз в жизни увидел, как настоящий повар режет овощи. Поразительная картина: его нож, не отрываясь от доски, двигался вверх-вниз, вверх-вниз и при этом чуть-чуть взад-вперед. Повар, его звали Сережа, разговаривал со мной, не глядя на стол. Из-под ножа выскакивали одинаковые ровные тонкие ломтики.

Хозяйкин муж был отставной офицер, подполковник Мартынов. Он стирал белье для всех жильцов. Голый до пояса, жилистый, в белесом тропическом шлеме, усиками и очками похожий на Киплинга, он деревянными щипцами вынимал простыни и дамские трусики из огромной старинной стиральной машины, а потом выжимал между резиновыми роликами и складывал в таз. Развешивать не входило в его обязанности.

Мы сидели и играли в карты на пляже. Вдруг одному парню закричали: «Тихо! Не шевелись!» Он как раз поднялся и стоял, потягиваясь. «Что такое?» – спросил он. «Оса. Оса на тебя села». – «Куда?» – спросил он. «Сейчас я ее сгоню», – крикнул второй. «Где она сидит, я тебя спрашиваю?» – «На члене. Сейчас я ее газеткой, чтоб не впилась». Оса улетела, а я впервые в жизни услышал слово «член» применительно к пипиське.

Была еще приятная молодая пара, они однажды взяли меня в горы. В горы – это, конечно, слишком красиво сказано, надо было просто подняться вверх по пересохшему, но еще сыроватому руслу ручья. Кругом росли какие-то кусты – а может быть, травы – с мягкими хрупкими ветками и разлапистыми листьями, но иногда попадалось «держидерево», опасное своими крючковатыми шипами. Мы шли по какой-то глине пополам с песком, под ногами были интересные камни. Они были алого, прямо кровавого цвета снаружи, а когда я их вынимал из земли, оказывалось, что внизу они были блеклые, серо-бежевые.

Вот мы забрались на самый верх – не на самый, конечно, а на верх ближайшего к нам холма. Сверху море было гораздо красивее, чем снизу. На пляже оно не произвело на меня никакого впечатления. В первый день рано утром мама сказала мне: «Денисочка, пойдем к морю, сейчас ты увидишь море» (хотя это было не самое первое море в моей жизни; первый раз я видел море в Одессе года за три-четыре до того – но не запомнил ни моря, ни поездки). И вот я вышел на пляж и был смущен обычностью пейзажа. Полоса песка и сероватая полоса воды. Это и есть ваше хваленое море?

Но сверху, с высоты холма – все было совершенно иначе. Море было громадное, оно занимало половину всего пространства; вдали оно туманно сливалось с небом, где-то на горизонте плыл кораблик, и поэтому оно казалось еще более громадным и прекрасным. А мои провожатые, мои опекуны, мои старшие друзья (кажется, они были молодожены, мне мама говорила), между тем целовались, сидя на поваленном бревне. «Ах ты моя птица», – сказал парень своей девушке, то есть жене. Мне понравилось, что он сказал именно «птица», а не «птичка». «Птичка» было бы как-то пошло; я не знал таких слов, но, наверное, чувствовал. Она правда была немножко птица. У нее были темные блестящие кудри до плеч и большой длинный нос с горбинкой. Она сидела широко расставив ноги, ее юбка задралась, и я увидел, как из-под белой перепонки ее трусов справа и слева торчат черные волоски. Я отвернулся, потому что знал, что подглядывать нехорошо. Но меня это зрелище никак не вдохновило, не смутило, не взбудоражило и вообще ничего.

Меня гораздо сильнее вдохновляла и будоражила другая девушка. Ей было лет двадцать, она была долговязая и некрасивая. Но у нее была очень тонкая талия и маленькая круглая попа. И длиннющие ноги. И потрясающие пальчики на ногах.

Наверное, я с детства был какой-то фут-фетишист.

За год или за два до этого на даче у наших соседей Костюковских – это был не Яков Костюковский, эстрадный автор, соавтор Владлена Бахнова, а просто писатель Борис Костюковский, – вот у него на даче жила какая-то родственница по имени Оля, в которую я был отчаянно влюблен в свои девять или восемь лет.

Она была студенткой медицинского института. «Оля – будущий доктор», – говорили все. Совсем не помню, как она выглядела. Только ситцевый сарафан, голые руки и неописуемый запах. Запах женщины. Нечто выше рассудка. Она обдавала меня этим запахом, проходя мимо и рассеянно-приветливо улыбаясь мне, и у меня кружилась голова. Я не знал, что это такое. Не осознавал и не выговаривал словами. Я просто чувствовал, что от этой