В журнальной редакции повести «Сегодня и ежедневно» – тоже; главный герой утихомиривает неприятного человека своим железным рукопожатием. Мечта о волшебном торжестве доброй силы.

Мы с папой ходили на чемпионат Европы по боксу. Лужники, 2 июня 1963 года, финалы, потрясающее зрелище, какие имена! Виктор Быстров, наилегчайший вес! Невероятный Валерий Попенченко – он уложил румына Йона Моню в нокдаун на пятой секунде, а в нокаут – на двадцатой! Ричардас Тамулис! Борис Лагутин! Нашему Дану Поздняку не повезло против Збигнева Петшиковского, тот ему в первом раунде рассек бровь. Это был триумф нашего бокса, мы взяли шесть золотых и четыре серебряных медали из десяти. Там был Василий Аксенов, папа с ним разговаривал, и я тут же вертелся. Мне было двенадцать с половиной лет, но я читал «Звездный билет» и смотрел фильм «Коллеги» – его все смотрели, самый популярный фильм года.

Папа со смехом рассказывал мне, как пожилой актер Кара-Дмитриев впервые в жизни попал на состязание боксеров – тогда это проходило в цирке – и увидел, как они молотят друг друга, и вдруг встал и закричал: «Люди! Вы что делаете? Перестаньте! Остановитесь!» Странное дело: папа был очень добрый человек, но смеялся над старым идеалистом и учил меня драться по-настоящему.

Но потом – кстати, упомянув этот чемпионат – он написал рассказ «Друг детства», про доброго Дениску, который не захотел лупить кулаками своего старого плюшевого мишку (которого, повторю еще раз, на самом деле у меня не было).

А может быть, тут нет никакого противоречия.

Был у нас с Зимоненко один очень странный разговор. Осень 1967 года. То есть мы с ним уже в десятом классе. Тогда отмечалось 50-летие Октября. Огромный государственный юбилей. Об этом кричали все газеты, радио и телевизор. Вся Москва (наверное, и вся страна) была в плакатах. Присловье: «Вы что, совсем опятидесятилели?» Анекдот: «Почему у тебя брюки мятые? – Потому что у меня утюг электрический. – А при чем тут? – А боюсь, включу утюг, а там что-нибудь про юбилей скажут». С тех пор, кстати, появилось это выражение – «из каждого утюга».

И вот однажды, когда мы прощались у моего подъезда, Зимоненко вдруг сказал: «А давай пообещаем друг другу, что мы с тобой обязательно отметим столетие Октября». – «Думаешь, доживем?» – спросил я. «Должны. Шестьдесят семь лет – не возраст». – «Ну давай», – сказал я. «Нет, ты погоди, – Володя хитро на меня посмотрел. – Давай его отметим в любом случае». – «В каком это – в любом случае?» – «А вот так, – сказал он. – Советской власти не будет, а мы все равно отметим, а? Тайком. Соберемся и шепотом скажем: ну, за столетие Октября. И выпьем». – «Подожди, – сказал я. – С ума сошел? Как это – советской власти не будет?» – «Да так, – сказал он. – Кто ж его знает как. Но все равно – раз, и не будет. Такое же в истории много раз бывало». Я, само собой, сказал: «Да, да», – и ответил: «Обещаю». Но потом понял, что в этом разговоре было что-то непростое, что-то закрытое для меня. Конечно, Зимоненко вовсе не хотел признаться в своей бесконечной любви к советской власти и революции, дескать, он готов даже под оккупацией, даже в подполье все равно справлять юбилей Октября. Именно что наоборот – он просто хотел вытащить меня на разговор о том, что все это рано или поздно кончится. Но мне эти мысли тогда были страшноваты. Умом я понимал, что все на свете кончается. Кончился царизм, во Франции свергли короля и даже голову ему отрубили, потом все переменилось, потом опять переменилось. Почему же мы должны стать исключением? Но какое-то странное чувство могучего постоянства всего, что происходит вокруг, мешало мне спокойно рассуждать на темы революции и смены режима применительно к нашей стране. Тем более что через год случился ввод советских войск в Чехословакию. Я к тому времени уже окончил школу и только-только сдал вступительные экзамены на филфак. «События в Чехословакии» стали еще одним подтверждением неизменности режима. Когда я говорил об этом с папой, он сказал: «Мы всего лишь старые беззубые псы, мы можем только ворчать» (ему было неполных пятьдесят пять, он недавно ездил в Прагу и радостно рассказывал о каком-то небывалом единении рабочих и интеллигентов в общем порыве к честной свободной жизни). И вот бабах! Мизерные, крохотные реформочки, которые захотели провести бедные чешские коммунисты в своей сто раз коммунистической партии ради улучшения своей социалистической страны, – и те были раздавлены танками. «Ибо нехер!» – как сказал мне мой товарищ Саша Жуков на даче. «В каком смысле нехер?» – спросил я. «В прямом, – сказал он. – Ишь, понимаешь, свободы захотели!»

Больше он к этому ничего не прибавил, но прибавлю я: Саша Жуков оказался человеком большой душевной честности. Потому что лет через пятнадцать – еще в 1980-е, то есть в советские годы, – когда мы обсуждали с ним чехословацкие события и наше тогдашнее восприятие и я напомнил его фразу дословно, Саша не стал финтить, не стал говорить, что «это я в ироническом смысле», а сказал прямо: «Я очень жалею и раскаиваюсь, что тогда так думал и говорил». За это я полюбил его еще сильнее. Хотя наше общение постепенно угасло, когда нам было, самое большее, по сорок лет.

Что-то я ничего про девочек не рассказываю. Хотя девчонки в нашем классе были разные. Были отличницы, которых отправляли на место тогда, когда они на четверку отвечали, чтобы не портить их дневника. Были просто девочки, ни то ни се. Были две-три красотки, в том числе главная красотка Катя Московская, о которой я уже рассказывал и дружба с которой, повторяю, составляла отдельный предмет моей гордости. У нее, кстати говоря, был роман с Ваней Лактионовым. Роман самый настоящий. Так сказать, по-взрослому, начиная, кажется, с девятого класса. Катя все время переходила из класса в класс, из «А» в «Б» и обратно.

Я учился в классе «Б». Обычно в школах, даже в самых советских, комсомольско-пионерских, где идеологическая работа на высоте, все равно классы делятся на классы. Чаще всего самым классным классом бывает класс «А» – так было в моей прежней школе № 92 и в школе, где потом училась моя дочь Ира. Но в нашей школе это как раз был «Б». Уже значительно позже, на встрече одноклассников, я узнал, в чем состоял критерий классности. «У нас в «А» классе было только две отдельных квартиры, а у вас – то ли восемь, то ли десять», – сказала мне одна девочка, вернее, немолодая дама из параллельного класса.

Были у нас красивые девочки Таня и Света, отличницы