Маша и Оксана, очень бойкая девочка Ира. Остальные были просто девчонки, и я с ними просто общался. Но странное дело – в нашем классе были девочки, с которыми я за почти восемь лет ни разу не разговаривал. Не обратился к ним с какой-нибудь просьбой или вопросом и от них не получил ни слова. Хотя они на самом деле ничем не отличались от остальных девчонок. Почему так вышло – не знаю.

Татьяна Гавриловна, наша учительница литературы в старших классах, была непростая женщина и очень непростая учительница. Немолодая – лет сорока, не меньше, когда мы были в восьмом классе. Небольшого роста, коренастая, скорее некрасивая, курносая, черноволосая, с химической завивкой. Белая кофточка, темный пиджак, темная юбка. Туфли на толстой подошве с тупыми носами.

Она читала нам вслух разные стихи.

Вдруг, без предупреждения. Однажды прочла «Елену Сергеевну» Вознесенского. Если кто забыл – стихи про любовь учительницы и ученика. «И стоит она возле окон – чернокосая, синеокая, закусивши свой красный рот, белый табель его берет». Это был некоторый шок.

Однажды нас – наши два класса, «А» и «Б» – повели в театр. Это было, кажется, в 1966 году. То есть мы были в восьмом классе. Там, конечно, были не только мы. Там были школьники со всей Москвы – какое-то общегородское мероприятие. Не могу точно вспомнить, что это был за спектакль. Кажется, «Вишневый сад» в Театре имени Ленинского комсомола. Или что-то другое. Но тоже очень классическое. Ну, неважно.

Важно другое: юные зрители – в том числе и наши ребята – вели себя просто ужасно. Самые паиньки зевали и перешептывались. Остальные громко смеялись, кидались бумажками, делали из программок бумажных голубей и пускали их с балкона в зал. А в партере их кто-то ловил и бросал дальше. Бедные актеры едва дотянули спектакль до финала. Хлопали, впрочем, громко и искренне: ребята радовались, что все кончилось, можно встать, размяться и пойти домой. Тут к рампе вышел старый актер в гриме – кажется, Фирс? – и объяснил нам, какие мы невоспитанные и грубые люди. «Нехорошо! – гневно и скорбно сказал он. – Стыдно!»

В общем, встреча с искусством не состоялась. Но мало этого! Через несколько дней в «Комсомолке» появилась статья, в которой все это было подробно описано – с указанием номеров школ, где учатся такие, можно сказать, дикари. Номер нашей школы тоже был. Стыд, позор, скандал.

И вот однажды утром в класс вошла наша Татьяна Гавриловна, учительница литературы. Она вообще была строгая дама, но тут она держалась особенно прямо, шагала особенно громко и смотрела особенно сурово. «Состоялся педсовет, – сказала она. – Мы разбирали этот возмутительный случай. Я сама не могу понять, что произошло. Разве мы не воспитывали вас в духе интереса к театру, к искусству? Да и просто в духе уважения к труду! Ведь актеры – тоже труженики! Позор на всю страну. Вы знаете, какой тираж у «Комсомольской правды»? Двадцать миллионов экземпляров! Вы знаете, что каждую газету читают как минимум три человека? Шестьдесят миллионов советских людей теперь знают, какие дикие люди учатся в 175-й школе. Вам не стыдно?»

Нам было стыдно. Мы молчали. Она тоже замолчала. А потом добавила: «Хотя играли они очень плохо…»

В десятом классе я написал в сочинении две вещи. Первое – что я верю в Бога, но главное – народу нужна Церковь. Второе – что немного сухого вина за ужином – ничего, кроме пользы.

Татьяна Гавриловна остановила меня в коридоре. Мы присели на банкетку. Был конец уроков, уже никого не было. Она сказала: «Я показала твое сочинение своим коллегам-словесникам из других школ. Они спросили, знаю ли я, куда ты собираешься поступать. Я сказала, что да, знаю. (Я собирался на филфак МГУ и всем об этом рассказывал.) Тогда мои коллеги-словесники сказали, – продолжала Татьяна Гавриловна, – что я должна пойти в приемную комиссию этого вуза и показать им твое сочинение, чтобы тебя ни в коем случае не приняли, потому что ты враждебен и циничен». – «И что теперь?» – спросил я. «Ничего, – сказала она. – Никуда я не пойду, конечно же. Я не доносчица».

Отдала мне сочинение. Там были волнисто подчеркнуты некоторые, с ее точки зрения, стилистические шероховатости. Вместо отметки стояло: «./.» (точка – слэш – точка, то есть «без оценки»).

Насчет вина. Страшно признаться, но мы иногда баловались на переменке сухеньким. У нас все перемены были по пять минут, а большая – сорок. И мы успевали слетать в магазин – рядом с рестораном «Баку» (совсем недавно этот дом – Тверская, 24 – снесли). Вот так, дорогие товарищи. Однажды я отвечал урок по литературе – по поэме Твардовского «За далью – даль» – и был при этом в очень хорошем настроении. Я этак непринужденно держался за спинку учительского стула. Но все окончилось хорошо. До сих пор не могу понять – это я так железно держался или Татьяна Гавриловна была бесконечно доброй и мудрой.

Однажды Татьяна Гавриловна сказала: «Я, как дисциплинированный коммунист, подчиняюсь решениям двадцатого и двадцать второго съездов. Но я считаю, что разоблачение культа Сталина было большой ошибкой партии и государства. Но не потому, что я сталинистка, нет, что вы! Просто я уверена – народу эти разоблачения не нужны. Народу это вредно». Непростая учительница, я же говорю.

26. Отдых и иностранцы

Осенью, встретившись в школе, ребята спрашивали друг друга: «А ты куда ездил отдыхать?» Конечно, спрашивали об этом ребята, скажем так, верхнего социального слоя. Тут разговоры о летнем отдыхе велись постоянно: дома отдыха, санатории, дачи, отдых «дикарями». Другая половина ездила «к родным в деревню». Поскольку мы каждое лето ездили на дачу, а с моих восьми лет начали снимать дачу уже постоянно в одном и том же поселке, где потом и купили дом, – для меня разговоры о летнем отдыхе были не совсем понятны. Ясно было, что летом поедем на дачу. И в этом смысле ребята, которые ездили к тетке или к бабушке в деревню, как ни странно, понимали меня скорее, чем «братья по классу». У большинства этих самых братьев своих дач не было, и они ездили в какие-то дома отдыха.

Я помню два таких места, где я все-таки очутился. Не на все лето, а на пару недель. Это был писательский Дом творчества в Переделкине и такой же в Малеевке. Переделкино я запомнил плохо. Помню только широкие коридоры, в которых висели большие белые фонари-шары, а на шарах черными буквами было написано «Тише! Шум мешает работать». Меня эта надпись почему-то смешила. Потому что туда писатели приезжали все-таки отдыхать и веселиться.

Наверное, когда-то