…Карл слушает и не верит. Хотя это похоже на Мартина. Когда они собирались на первый в их жизни турнир юниоров, Мартин точно так же увлёкся какой-то задачей и опоздал к началу. Но тогда они были мальчишками-десятилетками, и тот турнир не имел особого значения. А сейчас…

– Я быстро решил половину, времени оставалось море. А тут эта задача! Мне показалось, что есть более интересный путь. Стал проверять – и меня понесло куда-то не туда!.. Одним словом, когда спохватился, было поздно. До конца оставалось минут двадцать – двадцать пять секунд на вопрос.

Карл смотрит всё ещё недоверчиво.

– Но почему же тогда отец?..

– Потому что он мне заплатил! Понял? Ну, теперь ты доволен?

Чем невероятнее ложь, тем скорее в неё поверят. Карл поверил мгновенно.

– И… сколько он тебе заплатил?

Мартин обречённо вздыхает:

– Ноль-ноль-ноль-ноль. Ты что, шуток не понимаешь? Смотри не хлопнись в обморок!

Внизу раздались голоса. Это вернулись из театра родители. Что-то они сегодня рано…

Карл медленно отмирает и протягивает Мартину руку.

– Ты больше так не шути, хорошо?

Бекки сидела в пустой аудитории, уставившись на чертёж в учебнике по геометрии. «Дано»… Что «дано»? Смысл ускользал, и даже условие пришлось перечитывать три раза.

Хлопнула дверь, кто-то пробежал по коридору, за стеной в соседнем классе громко заспорили: «Бу-бу-бу…»

Бекки обхватила голову руками, но это не помогло. Раньше она могла заниматься при любом шуме…

Кажется, об этом предупреждал их Стив. О том, что в математике (как и в поэзии) можно перегореть, сломаться. Стремительный взлёт – и полная тишина!..

Спор в соседней аудитории перешёл в монолог. Голос лектора легко проникал сквозь тонкую стену.

Бекки оторвала руки от ушей, прислушалась.

«…Всем известный Эдвард Румбус. Румбус действительно оставил пакет с заметками и вычислениями. Среди этих наспех сделанных записей была теорема, которая позже получила название „формула цветка“. Ни само́й формулы, ни доказательства теоремы среди бумаг Румбуса не оказалось, но нашли зашифрованное послание, адресованное некой Глории – внебрачной дочери короля. Король любил её больше своих родных дочерей, баловал сверх меры, и девочка выросла гордой и неприступной. О красоте Глории ходили легенды! И хотя она была незаконнорождённой, король сделал так, что про этот недостаток забыли».

А вот этого она не знала… Интересно! Значит, Глория была незаконнорождённой?

«…Самые знатные женихи мечтали заполучить Глорию в жёны, но гордячка отвергала всех, кто бы к ней ни посватался. Среди претендентов, получивших отказ, оказался молодой герцог Анжуйский, известнейший дуэлянт. Ссора между ним и Эдвардом Румбусом закончилась гибелью двадцатисемилетнего математика».

Бекки засунула руку во внутренний карман жилета, убедилась, что половина открытки на месте, и отодвинула учебник. Наверное, нужно отдохнуть, иначе можно сорваться, завалить финал и вообще всё… Голова какая-то не своя! Словно обручем сдавили. И мысли простые, как малосольные огурцы.

За стенкой в соседней аудитории монолог перешёл в диалог. Знакомый насмешливый голос. Леон?

«А почему вы все уверены, что в шифровке – доказательство? И вообще, существует ли оно? Если бы Румбус действительно вывел формулу, какой смысл её прятать?»

Бекки достала из кармана помятый треугольник. Леон прав: в записке нет настоящей «формулы цветка». Под рисунком синей розы с загнутым лепестком – стихотворение, начало которого – вот оно, у неё в руках, а вторая часть, скорее всего, у Леона и у того детектива с круглым мальчишеским лицом.

Прозвенел звонок. Через десять минут ей нужно быть в 208-й аудитории. Стив не любит, когда опаздывают. Вчерашнее его задание она не смогла выполнить, вернее, даже не открывала учебник. Что-то с ней не так, а что – непонятно.

Бекки отвернулась к окну, провела пальцем по подоконнику и неожиданно всхлипнула. Испуганно оглянулась (никто не видит?) и, уткнувшись в ладони, разрыдалась всласть, от души.

Дверь тоненько скрипнула.

– Эй, братишка! Ты чего?..

Бард! Как не вовремя! Неужели заметил?

– Задачка… Не получается… – сказала первое, что пришло в голову.

– Только-то и всего? Нашёл из-за чего киснуть!

Бард тряхнул головой-орхидеей (сегодня это была очень грустная орхидея) и присел на скамью, прижимая к груди гитару.

– А я тебя искал, – меланхолично сообщил он. – Я давно хотел тебе сказать. Ты не такой, как остальные. Ты – настоящий, не умеешь притворяться.

– Ещё как умею! Ты даже не представляешь!..

– Брось, братишка! У всех иногда что-то не получается. Я вот тоже сегодня… расклеился. Вот, послушай лучше…

Бард склонился над гитарой, тряхнул головой и тронул струны.

Он не пел, а проговаривал слова, как будто они вот только сейчас приходили ему в голову. Мелодии не было совсем – просто небрежные аккорды, переборы, похожие на вздохи.

Бекки замерла, в носу защипало, она судорожно сглотнула застрявший в горле комок.

А Бард словно забыл о её присутствии. Он смотрел перед собой невидящими глазами, ловя кончиками пальцев ещё не родившуюся мелодию. Звуки сливались и разбегались, гармония нарушалась, гитара звенела и всхлипывала, слова и музыка жили сами по себе – и это было прекрасно!

– Откуда оно у тебя? – спросила Бекки, когда замер последний аккорд.

– Сам не знаю. Вдруг нашло, под настроение. Как будто кто-то напел…

– Я не про музыку. Откуда у тебя это… стихотворение?

– Ах это? Из прабабкиной шкатулки. Да ты её видел, прабабку мою, – помнишь портрет?

Бекки помнила. Нежный овал, живые блестящие глаза, тёмные вьющиеся волосы… Глория – та самая!

– У неё воздыхателей было – море! – продолжал Бард. – Вот кто-то из них и написал стишок. Наверное, значимый кто-то, раз она письмо сохранила.

– А…

Бекки хотела спросить про почерк, а ещё про рисунок синей розы с загнутым лепестком. Но Бард снова тронул струны, прислушиваясь то ли к себе, то ли к тому, кто надиктовывал мелодию.

– А что дальше?