– Так-так… И с завидной легкостью. Твой директор позвонил нам несколько минут назад. Ты думаешь, будет просто устроить, чтобы тебя снова туда взяли?

– Просто – не просто, какое это имеет значение?

– Прости, я не понял.

Кит, в свою очередь, глубоко вздохнул. Старик пыжится. Ну, да нечего тянуть.

– Я туда не вернусь. Я записался в ВВС.

Наступили секунды жуткого молчания. Затем Флер сердито крикнула:

– Ты же несовершеннолетний!

Кит передернул бровями – эту гримасу, заменявшую пожатие плеч, он много лет назад перенял у нее же.

– Я сказал, что мне восемнадцать. Да регистратора мой возраст и не интересовал.

Кит заметил, что его родители посмотрели друг на друга – в первый раз после начала допроса. Потом мать обернулась к нему, но промолчала и уставилась в пол. Отец только поскреб в затылке.

Флер встала и направилась к двери. Кит посторонился, давая ей пройти. Она не взглянула на него. Однако в дверях полуобернулась.

– Поговорим об этом утром. Мы с отцом обедаем в гостях. Пойди узнай, сможет ли кухарка тебя накормить.

* * *

Поздно вечером Флер расчесывала перед сном волосы, а Майкл у нее за спиной медленно расхаживал взад-вперед по ковру, засунув руки в карманы. Он снял смокинг и галстук, но дальше раздеваться не стал.

– Это не поможет, Майкл, – сказала Флер, следя за ним в трех стеклах трельяжа перед собой.

– Знать бы, что поможет!

– Тебе просто надо завтра отправиться с ним туда и объяснить.

– Но что объяснить? Что наш сын солгал, чтобы стать летчиком?

– Вот именно.

– Боюсь, этого я не могу.

– Но почему? – Флер положила гребень и повернулась на табурете.

Майкл остановился и посмотрел на нее. Ее глаза сказали ему, что она ничего не поняла. Он присел на край кровати. Когда Флер повторила вопрос, он попытался объяснить:

– Потому что я знаю твердо, что этого он нам никогда не простит, а особенно мне.

Флер насмешливо фыркнула и обернулась к трельяжу.

– Только и всего? Ты предпочтешь, чтобы я тебя никогда не простила?

Майкл увидел впереди полосу льда. И по совету всех учебников автомобильной езды дальше двинулся с большой осторожностью.

– Я не то имел в виду, Флер…

– Так что же ты имел в виду?

Она взяла хрустальную баночку и начала втирать чуточку питательного крема в уже разгладившиеся морщинки под глазами.

Майкл провел пальцем по усам и зашел с другой стороны.

– Через шесть месяцев ВВС снизят возраст для поступления в летные школы до шестнадцати лет. И если тогда он решит пойти туда – а я не сомневаюсь, что своего решения он не переменит, – мы не сможем ему помешать.

– Так пусть подождет.

– По-твоему, он согласится?

– А что ему останется, если мы сейчас его остановим?

– Я пришел бы в бешенство, если бы отец попробовал мне помешать.

– Это совсем другое, как тебе известно. Ты был совершеннолетним.

– Но я же о том и говорю! Он тоже скоро будет совершеннолетним.

– А до тех пор мы не должны его останавливать? Как ты можешь желать, чтобы он пошел в армию…

– Но ничего подобного, Флер! И ведь самые тяжелые воздушные бои могут окончиться, пока он еще будет в школе, а немножко удачи…

– Удача! Вот, значит, к чему все сводится!

– Да. Боюсь, в дни войны можно надеяться только на нее.

– Значит, ты действительно хочешь этого, Майкл!

– Да нет же, Флер. Я хочу, чтобы он был в безопасности… и Кэт, и все мы. Хочу, чтобы этот ужас нас не коснулся. Но твои желания или мои желания тут роли не играют. Нам остается только смириться с фактами.

– О-о! – вскрикнула она, сжала руки в кулачки и возвела глаза к потолку.

– Флер!

Майкл обнял ее, но она стряхнула его руки. Однако за это краткое прикосновение к плечам жены он успел ощутить, что она вся дрожит от напряжения. От раскаяния, решил он. Бедняжка! Кит ведь часть ее, а она пожелала, чтобы он пожал то, что посеял, и ее желание исполнилось. Затем в створке трельяжа он увидел, как ее глаза закрылись, а на лице появилось нежданное, но знакомое выражение. И Майкл понял, что ошибся. Она дрожала не от раскаяния, а от гнева. Ее сын пошел на поводу у событий, наперекор ее воле, а ее муж встал на его сторону!

Флер снова принялась расчесывать волосы, ничего больше не сказав. Майкл медленно расстегивал пуговицы рубашки и тоже молчал. Когда он снова встретился с ее глазами в зеркале, они блестели от ярости.

Глава 6

Лепта Джун

Через тридцать секунд после того, как Холли в понедельник высадила ее у «Тополей», Джун поняла, что допустила ошибку. Ведь Холли спросила, не отвезти ли ее вместо Чизика прямо в галерею, а она поблагодарила и отказалась: она устала, и галерея подождет до следующего дня. Но едва оставшись одна, она поняла, что и то и другое неверно.

Нет, конечно, если она и не появится в галерее до вторника, никакой гений не окажется на краю гибели, не лишится куска хлеба из-за отсутствия ее помощи, поддержки, не говоря уж о критике, именно в этот понедельник. К тому же тут крылось противоречие с ею же провозглашаемой ханжеской максимой, что неотъемлемое свойство гения – противостоять любым невзгодам. Просто после двух дней в кругу родных в Грин-Хилле ее чизикский домик и студия внезапно показались огромными и пустыми. Видеть, как все заняты отстаиванием благого дела, и сидеть сложа руки было для этой страстной маленькой души истинным чистилищем.

Она вернулась к калитке: а вдруг у Холли заглох мотор или ее задержало еще что-то. Нет, улица была пустой, как ее дом. Джун упорхнула туда и следующие несколько минут подыскивала себе занятия. Но, собрав почту, обнаружила, что делать ей нечего. За время ее отсутствия ничего не изменилось к худшему, ничто не требовало ее забот. И даже горничная Труди была отпущена до вечера. Да она особенно и не нуждалась в горничной, оставшись временно без гения – план «Барбаросса» привел Суслова в патриотическую ярость, и он расстался с ней, чтобы защищать свой родной Ленинград, а в новых гениях в эти дни, как и во всем другом, ощущалась явная недостача.

Джун стояла в маленькой столовой словно в вакууме. И даже кошки у нее не было!

И еще ее угнетала мысль о старом доме в Робин-Хилле. До этого дня она много лет даже не вспоминала о нем, но вот увидела, и в ней возникло странное ощущение невозвратимой потери. А ведь он никогда не был ее родным домом. Его значение для нее заключалось в том, что это было величайшее – и последнее! – творение молодого архитектора, которого она когда-то любила. Фил! Со дня его смерти прошло больше пятидесяти лет. Для Джун Форсайт, в чьей пламенной натуре соединились настойчивость ее отца и жалость деда к беспомощным созданиям, больше любви быть не могло. После Фила? Невозможно!