Быть может бессознательно, она, оказывая неизменную помощь все новым и новым поколениям неизвестных многообещающих художников, все еще пыталась найти искру того огня, которым горел светлый гений Босини, слишком рано отнятый у мира и у нее. Если бы только… Джун редко прибегала к этим словам в любом контексте, потому что они ее травмировали, но тут никакие другие не подходили. Если бы только Фил продолжал ее любить, как она любила его, и не утонул бы в океане страсти к Ирэн! Если бы они с Филом поженились, то, конечно бы, Ирэн не ушла от Сомса, а, возможно, и родила бы ему долгожданного сына. И тогда от скольких страданий было бы избавлено следующее поколение… И тогда… о! Тут-то и было самое болезненное. Тогда Джон был бы братом Флер, а не ее братом. Какой ужас – ведь его могли бы назвать Джемсом!

Она остановилась перед круглым тусклым старым зеркалом, чтобы извлечь шляпную булавку, как вдруг ее мысли прервались: она внезапно увидела, что из смутных глубин его амальгамы на нее смотрит очень печальная и неожиданно старая женщина. В растерянности она не обратила внимания, что в дверь звонят. Робко, так что звонок лишь чуть побрякивал. Потом еще раз – все так же робко. Джун вышла в прихожую. Видимо, Труди забыла ключ. Она сердито распахнула дверь.

– Джулиус, gnadige Frau .

Джун почудилось, что это сказал мешок примерно одного с ней роста и в фетровой шляпе. Затем после комически низкого поклона выпрямилась фигура немногим выше, хотя и заметно шире, укрытая мешком.

– Джулиус, – сказал неизвестный еще раз, то сминая, то расправляя зажатую в руках шляпу.

На несколько секунд воцарилось молчание. Поскольку Труди была из Австрии и прослужила у нее два десятка лет, Джун научилась различать на слух некоторые немецкие слова. Естественно, сама она их никогда не употребляла, но кое-какие понимала.

Теперь Джун сделала неопределенный жест, и неизвестный с надеждой его скопировал. Это сбило ее с толку: она собиралась сказать, что он ошибся адресом, а теперь ей оставалось прибегнуть к обычному приему Форсайтов, когда им приходилось иметь дело с иностранцем.

– Вы говорите по-английски?

Возможно, другой подход и извлек бы из неизвестного хоть что-то, но теперь он продолжал терзать свою шляпу и глядеть на Джун печальными виноватыми глазами.

– Nur etwas – leider!

Раздражение, которое вызвало в Джун его неумение пользоваться ее языком, словно заставило его экономить свой. Когда она нетерпеливо фыркнула и нахмурилась еще больше, он умоляюще протянул к ней замученный комок фетра.

– Ich heise Джулиус, – повторил он так истово, что полумесяц темно-каштановых завитков, обрамлявший снизу сияющую лысину, казалось, вздыбился, как взъерошенные утиные перья. Джун потянула дверь на себя, и у него вырвался вопль отчаяния:

– Джулиус, gnadige! Kunstmaler! – Заключительное слово было единственным, которое Джун знала по-немецки твердо и безошибочно. Да произнеси он его на санскрите, ее душа, конечно, сразу уловила бы смысл.

– Художник? Вы – художник?! – вскричала она, и он энергично закивал. – Да не стойте же там, как истукан! Входите!

К тому времени когда в пять вернулась Труди, Джун успела сделать немалые успехи в немецком. Ее гость писал маслом – olmalerei сразу обрело смысл, когда он извлек из мешка видавшую виды палитру. Его крещеное имя было Абрам – то есть не крещеное, поскольку даже Джун могла догадаться, что значит Jude. Едва старушке удавалось установить еще какой-нибудь факт, она весело хлопала в ладоши, и художник отзывался широкой улыбкой.

А когда Труди начала переводить, Джун выяснила, что он вовсе не из Эссена, а просто голоден, поскольку по-немецки «эссен» значит «питаться». Горничная принесла ему хлеба с сыром и стаканчик вина, объяснив с обычным своим сильнейшим акцентом:

– Он попросил вот это.

Джун отмахнулась от ее объяснений: она бы угостила его и икрой, будь на кухне икра. Ее личико приняло выражение восторженного исступления, которое свойственно византийским мученикам. Перед ней было величайшее сокровище, какое только могла подарить ей жизнь, – гений снова нашел ее.

* * *

На следующее утро, снабдив Джулиуса красками и холстом у себя в студии и приказав Труди выполнять малейшие его желания, Джун вогнала на место шляпную булавку, взяла сумочку, противогаз, зонтик и отправилась в город. Появление этого нового «гадкого утенка» мгновенно воскресило в ее жилах страсть и целеустремленность. Среди писем, доставленных в субботу в пустой дом, оказалось письмо от Бориса Струмоловски, некогда в течение многих лет «гадкого из гадких», а затем уютно устроившегося в Париже. Для темпераментного славянина было весьма типично, что он не подумал о том, чтобы Джулиус сам отвез его письмо. В нем он рекомендовал ей немецкого художника, и теперь стало ясно, почему тот на пороге так настойчиво повторял свою фамилию. На протяжении вечера Джун с помощью Труди узнала всю его историю. Теперь ей предстояло выиграть бой, найти помощь, заручиться поддержкой – теперь ей предстояла битва! Жизнь вновь стала увлекательной.

Пьянящая радость не позволила Джун ждать автобуса. Тот, кто придумал афоризм: «Через минуту подойдет следующий», явно никогда не зависел в своих передвижениях от номера двадцать седьмого в Чизике. Двести ярдов до станции метро она прошла, побив личный рекорд, двигаясь как осиное гнездо на колесиках, и купила в кассе билет за шесть пенсов.

На платформе она увидела плакат:

«Бездумная болтовня стоит многих жизней».

Джун презрительно на него покосилась. Какое глупое предупреждение! С какой стати она завяжет разговор с кем-либо в этих ордах – от которых пахнет тем, что они ели за завтраком, которые жуют дешевые сласти – с кем приходится толкаться в метро в эти дни? Невообразимо! Она сосредоточила грозный взгляд на нижнем углу плаката и обнаружила, что ответственность за него лежит на министерстве информации. Хм! При чем тут информация? Нелепо, навязчиво – и только. Полная бесплодность идеи и очень посредственный рисунок. А главное, напрасный перевод бумаги. И если бы в эту секунду не подошел ее поезд, она успела бы решить, что об этом следует написать возмущенное письмо. Но поезд подошел, Джун энергично вошла в вагон, опустилась на свободное сиденье, положила сумочку и противогаз на колени и ловко поставила кончик зонтика на чувствительную мозоль соседа. Когда он привскочил в безмолвном протесте, она кивнула ему и утешилась мыслью, что хорошие манеры, война или не война, все-таки в Лондоне исчезли не совсем.

* * *

За завтраком на Саут-сквер царило напряженное молчание. Киту предстояло явиться для прохождения службы только через неделю, и он один ел с аппетитом. Флер не желала говорить с сыном и упорно отводила взгляд, когда Майкл пытался его перехватить. Майкл думал, что мог бы многое сказать им обоим, но только с глазу на глаз, а потому тоже был вынужден хранить молчание. «Per ardua ad astra», – думал он. – «Ценой тяжких испытаний увидим мы звезды». В половине десятого, решив, что матери с сыном лучше не мозолить глаза друг другу, Майкл повез Кита к своему портному заказать военную форму. Флер ушла с чашкой кофе в гостиную.