13

Мы вернулись поздно вечером, изрядно вымотавшись, поэтому желание рассказывать угасло еще в дороге, к тому же жутко хотелось спать. И всё же бегло просмотрел ТГ, «Белгородские хроники», почту и «разговоры» отложил до утра, которое, как известно, мудрее вечера, хотя и не всегда. А утром дилемма: с чего начать? С перечня, кому и сколько передали гуманитарки? С встреч? А может, о не раз и не два поднимаемой теме о военкорах и информационном сопровождении СВО?

Мы должны были встретиться с белгородцами, но их в порядке ротации двинули на Макеевку. Злосчастная Макеевка! Сущий ад, выжигаемая минами, снарядами, ракетами и разбирающая на молекулы всех без разбора. Пробрались в село всего в пяти километрах от передка, а грохотало так, что дома тряслись в эпилептическом припадке и стёкла дрожали звонко и мелко. Надо было сматываться отсюда и поскорее, о чем недвусмысленно «посоветовали» бойцы на общедоступном вроде «уё… те отсюда на х… пока пиндосы на части не разобрали!» и взирали на нас, как на умалишённых. Но мы упрямо метались по улицам в попытках отыскать хоть одного самого завалященького земляка и приставали к каждому встречному: не белгородец ли он.

Один навьюченный пакетами мобилизованный зло бросил:

— Журналисты-пропагандисты? За правдой приехали? Так я вам такую правду расскажу, что ох…те.

Что ему ответить? Что мы знаем побольше и правду получше: он-то видит происходящее перед носом, а мы всё-таки мотаемся по всему фронту. Но отмолчались: зачем говорить, когда он всё равно не услышит? Не захочет. На сломе он. Хотя если выплеснет накопившееся, сбросит весь негатив на кого-нибудь, то может, и полегчает. Батюшку бы сюда, выслушал бы, душу полечил. Или замполита, да только где их взять.

Когда вечером поведал об этой встрече замкомбрига, тот усмехнулся:

— Нелегко вашему брату. Во-первых, за брехню вас только власть жалует, а мы нет. Во-вторых, такое напишут, что на голову не напялишь. Ну а если наснимают да в сеть выложат — жди прилёта. Поэтому я всю эту блогерскую борзоту, что под видом военкоров шарится, на пушечных выстрел не подпускаю, да они ближе и не лезут. — Он засмеялся. — Журналисту надо так извернуться и между струйками проскочить, чтобы комар носа не подточил: вроде и правду сказал, а по сути пургу прогнал, но ювелирно.

Он мужик дельный и даже мужественный: не каждый чужую вину на себя взвалит и воз без колёс на себе потащит. Замкомбриг, конечно, шутил, но с долей горечи: окопной правды он нахлебался вдосталь и этой похлёбкой делится ни с кем не желал. К чему душу травить под Новый год? Да и кому она нужна, эта правда?

— Видишь ли, нашим руководителям стоит обратиться к истории Февральской революции: как властная элита сдала царя-батюшку и рухнула держава. Сколько кровушки пролилось, прежде чем одумались и давай созидать, но какой ценой! А что касается твоего брата-журналиста, так он вообще между жерновами: о чём хочется рассказать и что дозволено. Как найти эту золотую середину?

— Не журналист я — писатель, а значит, свободен от работодателя. Я свободен, понимаешь? — попытался возразить я, но комбриг отмахнулся:

— Да какой на хрен свободен! Так прижмут, что пикнуть не успеешь. И потом, нужна ли твоя правда? Тут ещё бабушка надвое сказала, потому как и без неё тошно.

Комбриг был по-своему прав, и от сказанного им настроение резко пошло вниз. Мало-мальски объективная информация блокируется ведомственными запретами и Уголовным кодексом. Конечно, шатающихся в поисках «героического» там хватает и вечное «держи-хватай» с ними не очень-то проходит, но если всё выдаваемое ими за фронтовые сводки свести воедино, то получится весьма лубочная картинка. А иной, видимо, для минобороны и не надо, иначе у бравурного генерала окажется весьма неприглядный вид. Наверное, поэтому упорно вот уже десять месяцев не слышат в ведомстве Геннадия Тимофеевича Алёхина, твердящего о необходимости единого пресс-центра группировки. Хотя это ничего не изменит, в чём убеждён. Это я к тому, что эпоха военной журналистики закончилась: её задушила ведомственная политика. Ну а пропагандистскую функцию вполне успешно решают штатные «канальные» репортёры и блогеры. Не военкоры, именно репортёры, потому что выдаваемая в эфир пропагандистская хлестаковщина и мифология вполне устраивает провластные структуры.

А вот о Сладкове, о Коце, о тех, кто выдаёт незалакированную инфу в окопах, говорят с уважением. Понимают, как им тяжело прорваться сквозь выставленные рогатки, потому и ценят.

14

На блокпосте военная полиция долго изучала наши бейджики и дивилась, почему мы, во-первых, без броников, касок и спецназовского эскорта, а во-вторых, забрались туда, куда и разведка ходит крадучись. Стремительно материализовавшийся из вигвама (сооружение из снарядных ящиков с натянутым рваным тентом) кривоногий воин лет тридцати пяти, с огненно-рыжим ирокезом на голом черепе (не хватало только томагавка), со зверским оскалом потребовал назвать пароль. Конечно, если он и существовал в природе, то нам он был неизвестен, поэтому состоялась высокоинтеллектуальная беседа с использованием ненорматива, удовлетворившая «индейца», посланного в дальнее эротическое путешествие. Конечно, с нашей стороны — это наглость, но психологически выверенная: остальные бойцы скривились при его появлении. Удовлетворённый напутствием ирокез скрылся в вигваме, бойцы с удовольствием выкурили по сигарете (трубка мира), посетовали на своего «индейского» воина (ну что с этого придурка возьмёшь?!), настоятельно не советовали ехать в названное нами место и, не отговорив, пожелали успеха. С тем и расстались.

Когда показывают военкоров, мчащихся с ветерком на блестящих джипах, невольно завидуешь и машинам, и дорогам. Наш прошитый вдоль и поперёк осколками и пулями дуршлаг под названием «митсубиси» тоже шустр не по годам и состоянию здоровья, но ровненьких и гладеньких дорог от Кременной до Сватова (соответственно, до самой границы на севере и до самого Артёмовска на юге) нет от слова совсем. Воронки оспинами изуродовали дорогу, превратив её в малопроезжее направление. Даже выбранный судьбой «Соболь» — вездеход — и тот умудрялся зависать на мосту, бессильно крутя колёсами. А ещё спустя пару часов он сумел «разуться» — набившаяся под диск грязь выдавила резину, и воздух со свистом рванул на свободу.

При въезде в село блокпост. Бросив беглый взгляд на наши «корочки», боец лет тридцати пяти с мужественным лицом и лучистыми глазами даже с радостью уточнил:

— «АННА ньюс»? Сирийцы? А я вас помню. Только зря вы сюда — долбёжка полная.

— Так мы же уже другие, — с долей сожаления сказал я.

Действительно, другие. Повзрослели, да и Марата[105] с нами больше нет. Был бы —