Я вздрагиваю, когда он, внезапно, начинает говорить, облизав пересохшие губы, не глядя на меня, словно это для него слишком мучительно. В последствии мне будет казаться, что Дино разговаривает сам с собой, забыв обо мне, своем единственном слушателе, но это ощущение обманчиво. Я понимаю, что никто и никогда не сказал бы такого вслух другому человеку, если бы не любил…

– Мою мать звали Аня. Анна Орсини по мужу. Анна Григорьева в девичестве. Ей было двадцать три года, когда она познакомилась с отцом. Небольшой городок в центральной России, где прошло мое детство, запомнился мне узкими улочками с разбитыми дорогами и старыми трамваями. Но я бы отдал все свои миллионы, чтобы вернуться туда. На час, на минуты… Эти мгновения, как кадры из несуществующей жизни. Я проигрываю их, когда теряю силы, почву под ногами…

Дино

Это не было исповедью кающегося грешника, я не искал сострадания или жалости, не пытался оправдать себя страшными, местами омерзительными и грязными воспоминаниями, через которые пришлось пройти снова, пока я говорил. О таком принято молчать и стараться спрятать прошлое на пыльный чердак, замуровав его бетонными стенами, чтобы никто и никогда не заглянул, не увидел, не открыл эту коробку со змеями. Но я нуждался… нет, я хотел. Я хотел, чтобы Андреа знала, единственная во всем мире, знала все. Я говорил ей правду. Впервые в жизни, не обманывая даже самого себя, не приукрашивая, не нагнетая, не пытаясь очернить злодеев и обелить себя. Я предстал перед ней таким, какой есть, чтобы она понимала мотивы моих поступков, глубину моих чувств к ней. Я не клялся, что буду любить ее вечно, не обещал стать другим, мы оба понимали, что, закончив говорить, я встану и уйду, чтобы никогда не вернуться и позволить ей прожить ту жизнь, которой она достойна. Я не хотел, чтобы темная сторона моего прошлого коснулась ее, но так не бывает. Нельзя быть одновременно несколькими личностями. Нельзя грязными руками прикоснуться к свету и не запятнать его. Она чуть не умерла по моей вине и заслужила знать, кто несет ответственность за ее разбитую жизнь. Это я. Я один.

Теперь она палач и ей решать. Если бы я мог, то дал бы ей в руки свой набор, чтобы она предоставила мне выбор. Я всегда знал, что он однажды настанет. Часы снова на моей руке. Ей бы даже делать ничего не пришлось.

Но я не способен сделать из нее убийцу. Она не сможет. Ее душа устроена иначе.

Секунды переходили в минуты и сменялись часами. Мой голос охрип, но я должен был закончить. Она молчала, не пыталась перебить, не задавала вопросы, потому что я отвечал на все, и с каждым новым словом не оставалось ни одного Призрака из моего прошлого, который бы я не вытащил на свет. Было ли мне больно? Стыдно? Испытывал ли я муки совести или привычную злость?

Нет. Это было облегчение. Всеобъемлющее облегчение, которого я не чувствовал, даже когда убирал Призраков, одного за другим. Все мои миссии внезапно показались такими бессмысленными на фоне страха остаться безумным маньяком в ее глазах. И я внезапно подумал, что, возможно, я убивал не с целью мести, и моя роль палача была, своего рода, защитой, я стирал свою память уничтожая всех, кто знал о том, что сделала со мной жизнь. Я никогда не обнажал душу перед другим человеком. Да и не было в моей жизни человека. Она первая. Настоящая. Я не видел ее лица, и не смог бы продолжить, если бы хоть раз взглянул.

И только одна тайна осталась не высказанной. Для нее это будет самым страшным потрясением, большим, чем выслушать исповедь о моей жизни с момента убийства родителей, о борделе Штефана Зальцбурга, о Лайтвуде, об Изиде и ее серых кардиналах, способными управлять мировой экономикой, о своих женщинах, которые умерли из-за того, что я прикоснулся к ним, о дочери, которую не найдет ни одна живая душа в этом мире, о моих кровавых расправах над ублюдками, которые ловят кайф, измываясь над беззащитными подростками, о сумасшедшей женщине, которая шла по моим следам восемь лет, разглядев во мне черты избранности. Я не смог ей сказать только о Джейсоне, который не был убит ее сестрой два года назад, о живой и здоровой Марии Александре Памер, в чьей могиле лежит женщина, которую убил я за то, что она знала кое-какие секреты, и в тот момент казалась мне неуместной.

Об этом за меня расскажет сама Саша, когда я уйду. Она здесь, за дверью, ждет, когда я позволю ей войти.

Я давно разучился испытывать страх, потерял восприимчивость к нему, как к единственной слабости, которая могла бы позволить мне совершить ошибку в кульминационный момент. Я жил четко, по планам и правилам, не позволяя себе жалости и сострадания, не думая о других. Я научился не чувствовать, и гордился своей непробиваемостью, своей силой… Эмилия в чем-то была права. Я споткнулся на своей самоуверенности. Я должен был осознавать, что не бывает неуязвимых людей. Только покойники ничего не боятся, а у живых найдутся слабые места. Я верил, что их у меня нет. Спрятав дочь, я убедил себя, что теперь абсолютно бесстрашен, несокрушим. Я хотел быть не убийцей, а Победителем, и почти стал им. Пока одна юная девушка не показала мне мое истинное лицо, но прежде узнал, что даже в засохшей пустыне есть место цветущим оазисам. Она была моим оазисом – мгновенным, как мираж, прекрасным, как мечта. Так мало времени нам выпало, так мало…

Когда словесный поток иссяк, я поднялся и ушел, так ни разу и не взглянув на Андреа. Она научила меня не только любви, но и страху. Теперь мне есть, что терять. Я хочу сохранить себе хотя бы иллюзию того, что Дреа не будет ненавидеть меня до конца своей жизни.

Выходя в коридор, я дал знак своим людям, впустить Мари Памер в палату. Дреа должна знать, что она не одна, это позволит ей выжить и справиться. Это позволит ей прожить ту жизнь, которую я желал для нее.

Но без меня.

Я спустился с парадного крыльца одного из отделений частной клиники. И закурил возле своего Ламборджини. Скинул халат прямо в лужи на тротуарной плитке. С самого утра хлещет холодный дождь. Я поднимаю голову вверх, подставляя лицо ледяным струям. И, все-таки, мир незакономерен. Вчера было солнце, а я был готов умереть. Сегодня льет дождь, а мне так хочется жить. Сигарета давно потухла, а я промок насквозь. Мне нужно вернуть свою трезвость, нужно вспомнить о своих целях. Стряхиваю рукой воду с лица, открываю машину и сажусь внутрь.

Выезжая за территорию частных владений, резко торможу, вместо автомобилей сопровождения, заметив люксовый автомобиль Марка. Выхожу на мокрый асфальт, и Марк делает то же самое. Какое-то время мы сближаемся, глядя друг на друга. Доминник выглядит спокойным и расслабленным. Судя по всему, он еще не в курсе про Джейсона, но ему и не нужно знать.

– Что ты здесь делаешь, Доминник? – спрашиваю я, когда между нами остается пара шагов.

– Приехал к брату, – отвечает Марк, и его губы нервно дергаются.

– Его там нет. Тебе лучше уехать, – холодно произношу я.

– Я знаю, – мрачно кивает Марк. Прищурившись, я снова стираю с лица дождевые капли ладонью, которые заливают глаза.

Я пропускаю момент, когда Марк Доминник вытаскивает из-под пиджака пистолет и направляет на меня.