Авангардная русская группировка погибала, ее обтекали с флангов, прижимали к лесу. А в хвосте армии стояла 3-я дивизия. Она так и не успела втянуться на лесную дорогу, торчала в покинутом лагере с частью обоза. За лесом грохотало, оттуда через загроможденную дорогу пробирались раненые, ошалелые, контуженные. Заволновались солдаты 3-й Новгородского полка – наших бьют, худо там! Выручать надо! Возглавил их молодой генерал-майор Петр Румянцев. Сделал то, чему не учили ни в одной европейской армии и чего не было ни в одном уставе. Воевали-то сомкнутым строем, ротными и батальонными каре. А новгородцы с Румянцевым ломанули напрямую через чащобу: всей массой, толпой, как получится. Увидев это, за ними устремились еще три полка. Без команд, общим порывом.

Продрались через бурелом и кустарники – и врезали в правый фланг врагам. Открытый фланг, они же со стороны сплошного леса неприятностей не ждали. А непролазная чаща выплеснула беспорядочную волну яростных русских, навалившуюся в штыки. Пруссаки смешались, дрогнули. Но и державшиеся на опушке полки воодушевились, тоже наподдали из последних сил. Неприятелей загнали под огонь собственных орудий и собственного второго эшелона, и тут уж пошла паника. Они побежали. Лишь левый фланг под прикрытием конницы отступал в порядке. Остальные удирали кто куда. Пять часов свирепой схватки обернулись победой! Потери-то были примерно равными, у каждой из сторон по полторы тысячи погибших, по 4–4,5 тыс. раненых. Но Левальд покатился прочь, бросил свои позиции у Гросс-Егерсдорфа, собирал разбежавшихся. 600 человек насобирали в плен русские.

Апраксин окрылился. Двинулся в преследование, добить врагов второй баталией. Да уж куда там! Снова поползли еле-еле. А пруссаки резво откатились под прикрытие орудий Кенигсберга, да еще и применили тактику «выжженной земли» – уничтожали окрестные селения, хутора, запасы продовольствия, фуража, «оставляя повсюду знаки крайнего и беспримерного свирепства над собственными своими подданными и лишая своих последних пропитания» (потом свалили на русских). Но в нашей-то армии припасы совсем иссякли, она стала голодать. И вдобавок ко всему резко изменилась погода. После изнуряющей жары залили непрерывные дожди, превращая дороги низменной Пруссии в сплошное болото.

27 августа дотащились до Алленбурга, и Апраксин созвал военный совет. Мнение было единодушным: на Кенигсберг идти нельзя. Телеги были переполнены больными и ранеными. Под стенами мощной крепости, где засядут все войска Левальда, наша голодная армия просто погибнет. Надо отступать к Неману. Там отставшие обозы с припасами – подвезти их по грязище стало невозможно. Там встретиться с догоняющим корпусом Фермора, взявшим Тильзит. Повернули обратно. Поползли под «несносными дождями». Повозки и орудия вязли в грязи по самые оси, промокшие солдаты шаг за шагом выталкивали их. Лошади, ослабевшие от нехватки фуража и изнурения, стали падать. А Левальд в это время готовился оборонять Кенигсберг. Только через неделю он узнал, что русская армия идет не к нему, а удаляется. Но теперь-то не упустил момент, бросил конницу в погоню. Наши части принялись клевать наскоками. Они из-за падежа лошадей даже не могли вытащить все имущество, солдаты изнемогали и надрывались. Апраксин приказал сжечь часть возов, заклепать и бросить часть старых громоздких пушек…

В Петербурге про это бедствие еще не знали. 28 августа прискакал генерал Панин с донесением о победе. Императрица приняла его в тронном зале – и он перед всеми сановниками, иностранными послами подробно доложил о ходе сражения. Столица ликовала, грохотал салют. Разбили хваленых пруссаков! Перед ними трепещет вся Европа – а мы их отделали! Путь на Кенигсберг открыт! Ждали новых радостных известий! По дворцам вельмож забурлили празднества. Но следующих гонцов из армии не было, а 8 сентября российскую верхушку так встряхнуло, что даже война отошла на второй план.

В Царском Селе на Рождество Пресвятой Богородицы императрица вышла из церкви с праздничной службы, и ей стало дурно, упала. Окружили люди, не смевшие подойти. Какая-то женщина накрыла ей лицо платком – думала, конец. Ошалевшие придворные пробовали привести государыню в чувство. Но лейб-медик Кондоиди болел, остался в Петербурге. Додумались принести кушетку, ширмы, закрыть царицу от любопытных. Где-то нашли врача-француза Фюзадье. Он пустил кровь, но сознание не возвращалось. Провозившись на улице два часа, перенесли Елизавету во дворец. Там она очнулась, но говорить не могла – прикусила себе язык. Не узнавала окружающих, несколько дней находилась между жизнью и смертью.

Стрелки политических, придворных, конъюнктурных «компасов» качнулись в сторону наследника. Хотя не только русские, но и иностранцы оценивали его крайне низко. Лопиталь писал: «Это то, что французы называют шут… Если он будет продолжать вести ту жизнь, которую ведет теперь, то не надо быть пророком, чтобы предвидеть, что он проживет не много лет. Потеря будет невелика». Но и Екатерину французский дипломат рисовал в черных тонах, как особу распущенную, дурного поведения. Впрочем, Лопиталь хорошо знал, что Екатерина связана с Уильямсом, с Бестужевым – Франция не без основания считала его своим врагом.

Но канцлер стал врагом и для австрийского посла Эстергази: Вена теперь держалась за союз с Францией, а Бестужев не порывал с Англией. Французов же особо раздражала фигура фаворита Екатерины, Понятовского. Не только как секретаря английского посла, он и в Польше был одним из лидеров «русской партии» – противников французской. Посол в Варшаве де Брольи развернул бурную деятельность, чтобы отозвать его из России. Екатерина как раз ходила на сносях, и подозревали, что от Понятовского. Лопиталь взялся настраивать против него императрицу, распускал скандальные слухи. В результате Понятовскому «намекнули», что оставаться в Петербурге для него нежелательно.

Хотя уехал он ненадолго. А по некоторым источникам, совсем не уезжал, сказавшись больным. Влюбленных выручил Уильямс. Известил свое ведомство, и британские дипломаты в Варшаве обработали Августа III, как выгодно ему будет иметь при русском дворе такого представителя-фаворита. Тому идея понравилась, и… Понятовский стал послом Саксонии и Польши в России, получил официальную аккредитацию. Но когда Елизавету хватил приступ, переполошился и французский министр иностранных дел Берни. Его дипломаты удалили любовника без пяти минут царицы! Нет, лучше не надо с ней ссориться. Брольи и Лопиталь получили приказы поддержать назначение нового посла, прекратить подкопы под него.

Как бы то ни было, в критические дни болезни государыни Понятовского рядом с Екатериной не оказалось – то ли покинул Петербург, то ли должен был сидеть взаперти. Чтобы обсудить план действий, беременная жена наследника тайно встретилась с Бестужевым – там же, куда на свидания ездила, в доме Кирилла Разумовского. Екатерина хорошо изучила императрицу и была уверена: если даже она придет в сознание, то не передаст престол младенцу Павлу в обход отца. Если же Шуваловы сами предпримут такую